Антон макаренко. педагогическая поэма. глава 23. сортовые семена.

      Комментарии к записи Антон макаренко. педагогическая поэма. глава 23. сортовые семена. отключены

Антон макаренко. педагогическая поэма. глава 23. сортовые семена.

  • Обращение о грамотном агрономе, это самое серьёзное для современных органического земледелия и экологических поселений. Лишь с хорошим агрономом колонисты обеспечат себя урожаем.

А. С. МАКАРЕНКО. Педагогическая поэма. Глава 23. СОРТОВЫЕ СЕМЕНА.

   К концу осени в колонии наступил хмурый период — самый хмурый за всю отечественную историю. Изгнание Карабанова и Митягина выяснилось весьма больным операцией. То событие, что были изгнаны «самые неотёсанные хлопцы», пользовавшиеся до того времени громаднейшим влиянием в колонии, лишило колонистов верной ориентировки.

   И Карабанов и Митягин были красивыми работниками. Карабанов на протяжении работы умел размахнуться обширно и со страстью, умел в работе обнаружить радость и других передавать ею. У него из-под рук практически рассыпались вдохновения и искры энергии.

На ленивых и вялых он лишь иногда рычал, и этого хватало, дабы устыдить самого отъявленного лодыря. Митягин в работе был прекрасным дополнением к Карабанову. Его перемещения отличались вкрадчивостью и мягкостью, вправду воровские перемещения, но у него все выходило хорошо, удачливо и добродушно-весело.

А к судьбе колонии они оба были чутко отзывчивы и энергичны в ответ на всякое раздражение, на всякую злобу колонистского дня.
С их уходом внезапно стало скучно и серо в колонии. Вершнев еще больше закопался в книги, Белухин шутил как-то чересчур без шуток и саркастически, такие, как Волохов, Приходько, Осадчий, сделались чрезмерно важны и вежливы, малыши скучали и скрытничали, вся колонистская масса внезапно купила выражение взрослого общества. По вечерам тяжело начало собрать бодрую компанию: у каждого пребывали личные дела.

Лишь Задоров не уменьшил собственной бодрости и не запрятал красивую собственную открытую ухмылку, но никто не желал поделить его оживления, и он радовался в одиночку, сидя над книжкой либо над моделью паровой машины, которую он начал еще весной.
Содействовали этому упадку и неудачи отечественные в сельском хозяйстве. Калина Иванович был нехорошим агрономом, имел самые дикие представления о севообороте и о технике посева, а к тому же и поля мы получили от селян страшно засоренными и истощенными. Исходя из этого, не обращая внимания на грандиозную работу, которую проделали колонисты летом и в осеннюю пору, отечественный урожай выражался в позорных цифрах.

На озимой пшенице было больше сорняков, чем пшеницы, яровые имели жалкий вид, еще хуже было с картофелем и бураками.
И в воспитательских квартирах царила такая же депрессия.
Возможно, мы легко устали: В первую очередь колонии никто из нас не имел отпуска. Но сами воспитатели не ссылались на усталость. Возродились ветхие беседы о безнадежности отечественной работы, о том, что соцвос с «такими» ребятами неосуществим, что это энергии и напрасная трата души.
— Кинуть все это необходимо, — сказал Иван Иванович. — Вот был Карабанов, которым мы кроме того гордились, было нужно прогнать. Никакой особой надежды нет и на Волохова, и на Вершнева, и на Осадчего, и на Таранца, и на многих вторых. Стоит ли из-за одного Белухина держать колонию?
Екатерина Григорьевна, и та поменяла отечественному оптимизму, что раньше делал ее первой моей помощницей и втором. Она сближала брови в пристальном раздумье, и результаты раздумья были у нее необычные, неожиданные для меня:
— Вы понимаете что? А что если мы делаем какую-то ужасную неточность: нет совсем коллектива, осознаёте, никакого коллектива, а мы все говорим о коллективе, мы сами себя собственной мечтой о коллективе.
— Постойте, — останавливал ее я, — как «нет коллектива»? А шестьдесят колонистов, их работа, жизнь, дружба?
— Это понимаете что? Это игра, занимательная, возможно, гениальная игра. Мы ею увлеклись и ребят увлекли, но это на время.

Думается, уже игра надоела, всем стало скучно, не так долго осталось ждать совсем кинут, все обратится в обычный неудачный детский дом.
— В то время, когда одна игра надоедает, начинают играться в другую, — пробовала исправить сломанное настроение Лидия Петровна.
Мы засмеялись безрадостно, но я сдаваться и не думал».
— Обычная интеллигентская тряпичность у вас, Екатерина Григорьевна, обычное нытье. Запрещено ничего выводить из ваших настроений, они у вас случайны. Вам страшно хотелось бы, дабы и Митягин и Карабанов были нами осилены. Так неизменно ничем не оправданный максимализм, каприз, жадность позже переходят в опускание и стенания рук.

Или все, или ничего — обычная русский припадочная философия.
Все это я сказал, подавляя в себе, возможно, ту же самую интеллигентскою тряпичность. Время от времени и мне приходили в голову худые мысли: необходимо кинуть, не следует Белухин либо Задоров тех жертв, каковые отдаются на колонию; приходило в голову, что мы уже устали и исходя из этого успех неосуществим.
Но ветхая привычка к немногословному, терпеливому напряжению меня не покидала. Я старался в присутствии воспитателей и колонистов быть энергичным и уверенным, нападал на трусливых педагогов, старался убедить их в том, что беды временные, что все забудется. Я преклоняюсь перед той дисциплиной и огромной выдержкой, каковые показали отечественные воспитатели в то тяжелое время.
Они так же, как и прежде всегда были на месте 60 секунд в 60 секунд, всегда были деятельны и чувствительны к каждому неверному тону в колонии, на дежурство выходили по заведенной у нас красивой традиции в самом лучшем собственном платье, подтянутыми и прибранными.

Колония шла вперед без радости и улыбок, но шла с хорошим, чистым ритмом, как налаженная, исправная машина. Я увидел и хорошие последствия моей расправы с двумя колонистами: совсем закончились набеги на село, стали немыслимыми погребные и баштанные операции. Я делал вид, что не подмечаю подавленных настроений колонистов, что лояльность и новая дисциплинированность по отношению к селянам ничего особого не представляют, что все по большому счету идет так же, как и прежде и что все так же, как и прежде идет вперед.
В колонии обнаружилось большое количество нового, ответственного дела. Мы начали постройку оранжереи во второй колонии, начали проводить дорожки и сглаживать дворы по окончании ликвидации трепкинских руин, строили арки и изгородки, приступили к постройке моста через Коломак в самом узком его месте, в кузнице делали металлические кровати для колонистов, приводили в порядок сельскохозяйственный инвентарь и лихорадочно спешили с окончанием ремонта домов во второй колонии. Я сурово заваливал колонию все новой и новой работой и потребовал от всего колонистского общества чёткости и прежней точности в работе.
Не знаю из-за чего, возможно, по малоизвестному мне педагогическому инстинкту, я набросился на армейские занятия.
Уже и раньше я создавал с колонистами занятия по военному и физкультуре делу. Я ни при каких обстоятельствах не был экспертом-физкультурником, а у нас не было средств для приглашения для того чтобы эксперта. Я знал лишь армейский строй и военную гимнастику, знал лишь то, что относится к боевому участку роты.

Без всякого размышления и без единой педагогической судороги я занял ребят упражнениями во всех этих нужных вещах.
Колонисты пошли на такое дело с радостью. По окончании работы мы каждый день по часу либо два всей колонией занимались на отечественном плацу, что воображал собой просторный квадратный двор. По мере того как возрастали отечественные познания, мы расширяли поле деятельности. К зиме отечественные цепи создавали весьма занимательные и сложные армейские перемещения по всей территории отечественной хуторской группы.

Мы прекрасно и методически верно создавали наступления на клуни и — отдельные объекты хаты, увенчивая их атакой в штыки и паникой, которая охватывала впечатлительные души хозяек и хозяев. Притаившиеся за белыми как снег стенками обитатели, услышав отечественные агрессивные крики, выбегали во двор, спешно закрывали коморы и сараи и распластывались на дверях, ревниво испуганным взором взирая на стройные цепи колонистов.
Ребятам все это весьма понравилось, и не так долго осталось ждать у нас появились настоящие ружья, поскольку нас с удовольствием приняли в ряды Всевобуча, неестественным образом игнорируя отечественное правонарушительское прошлое.
На протяжении занятий я был требователен и неподкупен, как настоящий начальник; парни и к этому относились с громадным одобрением. Так у нас было положено начало той военной игре, которая позже сделалась одним из главных мотивов всей отечественной музыки.
Я в первую очередь увидел хорошее влияние верной военной осанки. Совсем изменился вид колониста: он стал стройнее и уже, прекратил валиться на стол и на стену, имел возможность нормально и вольно держаться без подпорок. Уже новенький колонист стал заметно различаться от ветхого.

И походка ребят сделалась увереннее и пружиннее, и голову они стали носить выше, забыли привычку засовывать руки в карманы.
В собственном увлечении армейским строем колонисты большое количество внесли и придумали сами, применяя собственные естественные мальчишеские симпатии к морскому и боевому быту. В это как раз время было введено в колонии правило: на всякое приказание как символ согласия и всякого утверждения отвечать словом «имеется», подчеркивая данный красивый ответ взмахом пионерского салюта. Сейчас завелись в колонии и трубы.
До тех пор сигналы давались у нас звонком, оставшимся еще от ветхой колонии. Сейчас мы приобрели два корнета, и пара колонистов каждый день ходили в город к капельмейстеру и обучались играть на корнетах по нотам. Позже были написаны сигналы на всякий случай колонистской судьбе, и к зиме мы сняли колокол.

На крыльцо моего кабинета выходил сейчас трубач и бросал в колонию прекрасные полнокровные звуки сигнала.
В вечерней тишине в особенности волнующе звучат звуки корнета над колонией, над озером, над хуторскими крышами. Кто-нибудь в открытое окно спальни пропоет тот же сигнал молодым, звенящим тенором, кто-нибудь внезапно сыграет на рояле.
В то время, когда в наробразе определили о отечественных военных увлечениях, слово «казарма» на долгое время сделалось отечественным прозвищем. Все равно, я и без того был огорчен большое количество, учитывать еще одно мелкое огорчение не было охоты. И некогда было.
Еще в августе я привез из умелой станции двух поросят. Это были настоящие британцы, и исходя из этого они дорогой страшно выступали в протест переселения в колонию и все время проваливались в какую-то дырку в возу. Поросята возмущались до истерики и злили Антона.
— Мало и без того мороки, так еще поросят придумали…
Британцев послали во вторую колонию, а любителей заботиться за ними из малышей нашлось больше чем достаточно. Сейчас во второй колонии жило до двадцати ребят, и жил в том месте же воспитатель, достаточно никчемный человек, со необычной фамилией Родимчик. Громадный дом, что у нас именовался литерой.

А, был уже закончен, он назначался для мастерских и классов, а сейчас в нем временно расположились парни. Были закончены и другие дома и флигеля. Оставалось еще большое количество работы в огромном двухэтажном ампире, что предназначался для спален. В сараях, в конюшнях, в амбарах с каждым днем прибивались новые доски, штукатурились стенки, навешивались двери. Сельское хозяйство взяло замечательное подкрепление.

Мы пригласили агронома, и по полям колонии заходил Эдуард Николаевич Шере, существо, положительно непонятное для непривычного колонистского взгляда. Было для всякого ясно, что выращен Шере из каких-то особых сортовых семян и поливали его не благодатные дожди, а фабричная эссенция, специально для таких Шере изобретенная.
В противоположность Калине Ивановичу, Шере ни при каких обстоятельствах ничем не возмущался и не восхищался, всегда был настроен ровно и чуточку радостно. Ко всем колонистам, кроме того к Галатенко, он обращался на «вы», ни при каких обстоятельствах не повышал голоса, но и в дружбу ни с кем не вступал. Ребят весьма поразило, в то время, когда в ответ на неотёсанный отказ Приходько: «Чего я в том месте не видел на смородине? Я не желаю трудиться на смородине!» — Шере приветливо и расположенно удивился, без игры и позы:
— Ах, вы не желаете? При таких условиях сообщите вашу фамилию, дабы я как-нибудь случайно не назначил вас на какую-нибудь работу.
— Я — куда угодно, лишь не на смородину.
— Вы не волнуйтесь, я без вас обойдусь, понимаете, а вы где-нибудь в другом месте работу отыщете.
— Так из-за чего?
— Будьте хороши, сообщите вашу фамилию, у меня нет времени заниматься лишними беседами.
Бандитская красота Приходько мгновенно увяла. Пожал Приходько неуважительно плечами и отправился на смородину, которая лишь 60 секунд назад так возмутительно противоречила его назначению в мире.
Шере был относительно молод, но однако умел доводить колонистов до обалдения собственной нечеловеческой работоспособностью и постоянной уверенностью. Колонистам представлялось, что Шере ни при каких обстоятельствах не ложится дремать. Просыпается колония, а Эдуард Николаевич уже меряет поле долгими, мало нескладными, как у породистого молодого пса, ногами.

Играются сигнал дремать, а Шере в свинарне о чем-то договаривается с плотником. Днем Шере в один момент возможно было видеть и на конюшне, и на постройке оранжереи, и на дороге в город, и на развозке навоза в поле; по крайней мере, у всех было чувство, что все это происходит в одно да и то же время, так скоро переносили Шере его превосходные ноги.
В конюшне Шере на другой же сутки поссорился с Антоном. Антон не имел возможности осознать и прочувствовать, как это возможно к такому живому и красивому существу, как лошадь, относиться так математически, как это упорно советовал Эдуард Николаевич.
— Что это он выдумывает? Важить? Видели такое, дабы сено важить? Говорит, вот тебе норма: и не меньше и не больше. И норма какая-то дурная — всего понемножку. Лошади подохнут, так я отвечать буду? А трудиться, говорит, по часам.

И тетрадку придумал: записывай, сколько часов трудились.
Шере не испугался Антона, в то время, когда тот по привычке закричал, что не позволит Коршуна, по причине того, что Коршун, по проектам Антона, должен был через сутки выполнять какие-то особенные подвиги. Эдуард Николаевич сам вошел в конюшню, сам вывел и запряг Коршуна а также не посмотрел на окаменевшего от для того чтобы поношения Братченко. Антон надулся, бросил кнут в угол конюшни и ушел.

В то время, когда он к вечеру все-таки посмотрел в конюшню, он заметил, что в том месте хозяйничают Бублик и Орлов. Антон пришел в глубоко обиженное состояние и отправился ко мне с прошением об отставке, но среди двора на него налетел с бумажкой в руке Шере и, будто бы ничего не случилось, культурно склонился над обиженной лицом старшего конюха.
— Слушайте, ваша фамилия, думается, Братченко? Вот для вас замысел на эту семь дней. Видите, тут совершенно верно обозначено, что надеется делать каждой лошади в тот либо второй сутки, в то время, когда выезжать и другое. Видите, вот тут написано, какая лошадь дежурная для поездки в город, а какая выходная.

Вы разглядите с вашими товарищами и на следующий день сообщите мне, какие конкретно вы находите нужным сделать трансформации.
Антон с большим удивлением забрал листок бумажки и побрел в конюшню.
На другой сутки вечером возможно было видеть кучерявую прическу Антона и стриженную под машинку острую голову Шере склонившимися над моим столом за серьёзным делом. Я сидел за чертежным столиком за работой, но минутами прислушивался к их беседе.
— Это вы правильно увидели. Прекрасно, пускай в среду в плуге ходят Рыжий и Бандитка…
-… Кроха буряка имеется не будет, у него зубов…
— Это ничего, понимаете, возможно мельче нарезать, вы попытайтесь…
-… Ну, а вдруг еще кому необходимо в город?
— Пешком пройдется. Либо пускай нанимает на селе. Нас с вами это не касается.
— Ого! — сообщил Антон. — Это верно. Правду необходимо сообщить, транспортная потребность весьма слабо удовлетворялась одной дежурной лошадью. Калина Иванович ничего не имел возможности сделать с Шере, потому что тот сразил его воодушевленную хозяйскою логику невозмутимо прохладным ответом:
— Меня совсем не касается ваша транспортная потребность. Возите ваши продукты на чем желаете либо купите себе лошадь. У меня шестьдесят десятин.

Я буду весьма вам благодарен, если вы об этом больше сказать не станете.
Калина Иванович трахнул кулаком по столу и закричал:
— В случае если мне необходимо, я и сам запрягу!
Шере что-то записывал в блокнот а также не взглянуть на сердитого Калину Ивановича. Через час, уходя из кабинета, он предотвратил меня:
— В случае если замысел работы лошадей будет нарушен без моего согласия, я в тот же сутки уезжаю из колонии.
Я спешно отправил за Калиной Ивановичем и сообщил ему:
— Ну его к линии, не связывайся с ним.
— Да как же я буду с одной конячкой, и в город же отправиться необходимо, и воду навозить, и дров подвезти, и продукты во вторую колонию.
— Что-нибудь придумаем.
И придумали.
И новые люди, и новые заботы, и вторая колония, и никчемный Родимчик во второй колонии, и новая фигура подтянутого колониста, и прошлая бедность, и нарастающее достаток, — все это многоликое море нашей жизни незаметно для меня самого прикрыло последние остатки подавленности и серой тоски. С того времени я лишь смеяться стал реже, а также внутренняя живая радость уже не смогла заметно уменьшить внешнюю суровость, которую, как маску, надели на меня настроения и события финиша 1922 года.

Маска эта не причиняла мне страданий, я ее практически не подмечал. Но колонисты неизменно ее видели. Возможно, они и знали, что это маска, но у них все же показался по отношению ко мне тон пара излишнего уважения, маленькой связанности, возможно, и некоей боязни, не могу этого совершенно верно назвать.

Но я постоянно видел, как они весело расцветали и особенно близко и душевно приближались ко мне, в случае если случалось повеселиться с ними, поиграть либо повалять дурака, легко, обнявшись, походить по коридору.
В колонии же любая суровость и любая ненужная серьезность провалились сквозь землю. В то время, когда все это изменилось и наладилось, никто опоздал подметить. Как и раньше, кругом звучали шутки и смех, как и раньше, все неистощимы были на энергию и юмор, лишь сейчас все это было украшено полным отсутствием какой бы то ни было разболтанности и несообразного, вялого перемещения.
Калина Иванович отыскал-таки выход из транспортных затруднений. Для вола Гаврюшки, на которого Шере не посягал, — потому что какой же толк в одном воле? — было сделано одинарное ярмо, и он подвозил воду, дрова и по большому счету выполнял все дворовые перевозки. А в один из прелестных апрельских вечеров вся колония покатывалась со хохоту, как давно уже не покатывалась!

Антон выезжал в кабриолете в город за какой то посылкой, и в кабриолет был запряжен Гаврюшка.
Так! тебя арестуют, — скачал я Антону.
— Пускай попытаются, — ответил Антон, — сейчас все равны. Чем Гаврюшка хуже коня?.. Также трудящийся
Гаврюшка не смущаясь повлек кабриолет к городу.

РЕКОРД !!! САМОЕ БОЛЬШОЕ количество АДСКОЙ ГОНЧИ !!! МЕГА-ФАН АТАКА в Clash Royale


Интересные записи на сайте:

Подобранные по важим запросам, статьи по теме: