Десант на марс: неудача пополам с успехом

      Комментарии к записи Десант на марс: неудача пополам с успехом отключены

Десант на марс: неудача пополам с успехом

Борис Сандлер, Нью-Йорк
И назвал Всевышний свет днем, а тьму ночью.
И был вечер, и было утро: один сутки. Берешит 1 : 4-5
Произошло так, что события либо будущее закинули меня в город Амнезия, где я остался уже окончательно. Обитателями этого замкнутого пространства, по большей части, были люди солидную часть собственных лет прожившие вне города: в том месте они обучались, обзаводились семьями, делали карьеру, словом, варились в огромном котле людской суеты, что носит прекрасное наименование — цивилизация.
Как произошло, что я выпал из кипящего котла цивилизации — я не помню; факт, что сейчас я живу в городе Амнезия, живу так, как принято тут, без мельчайшего намерения выделиться среди вторых обитателей, либо, упаси боже, им противостоять… Для чего? Мне тут всего хватает и мне ничего не требуется.

Как говорится, слава — и живой Всевышнему.
У обитателей отечественного города имеется все удобства внешнего мира — магазины, развлекательный центр с кино, кофейней и театром; не говоря уже о двух кладбище и больницах по соседству — высокая стенки прямо рядом с крематорием, в которую замуровывают урны с прахом. Иногда на стене появляется новая квадратная табличка из тёмного мрамора, с выгравированным на ней именем и лишь одной датой — днем и годом, в то время, когда человек погиб. Да, еще одна серьёзная подробность: у каждой религии имеется собственный участок на данной стенке и собственная ритуальная работа.
Обитатели города Амнезия живут лишь днем сегодняшним. Это что может значить? Весьма легко: мы не помним отечественного день назад и не желаем знать про отечественное на следующий день. Каждое сейчас начинается с пробуждения ото сна и заканчивается погружением в сон.

Утром, когда раскрываются глаза, начинается новое сейчас, и все что с нами происходило до этого исчезает, всецело стирается из памяти.
Местные, по большей части, дружелюбный народ. Они принимают гостя сердечно, от эйфории не знают, куда бы его усадить, несут ему все наилучшее и вечером укладывают дремать на мягчайшие перины. Но имеется одна загвоздка: наутро хозяева просыпаются и… выявляют у себя в доме совсем незнакомого человека. Тут, в соответствии с законам отечественного города, они сходу приводят к полиции, и милицейский уводит гостя.

Потому, что милицейский также живут лишь днем сегодняшним, они, бедняги, на другой сутки уже не знают, кого арестовали. Свидетелей, конечно же нет, дело передают в суд. Суды в городе Амнезия продолжаются время от времени годами, по причине того, что время от сейчас до на следующий день — как черная дыра, кто в нее попал, тот пропал.
Сейчас в отечественном городе особенный праздник — Сутки Памяти. Единственный сутки в году, в то время, когда обитатели смогут по собственному жажде посетить Мельницу памяти — намерено отведенное место в самом центре города. Снаружи Мельница Памяти выглядит как простая ветряная мельница — громадное круглое строение из красного кирпича, с остроконечной крышей и четырьмя распростертыми крыльями.

Но это не просто прекрасное архитектурное сооружение; Мельница памяти — это функциональный центр, возможно сообщить, предприятие серьёзнее крематория и стенки колумбария. Мельница машет собственными крыльями ночь и день, безостановочно. Крылья вращают огромные мельничные камни, каковые перемалывают воспоминания обитателей в пепел.
Я пришел на Мельницу сразу после завтрака, и встретил в том месте с дюжина желающих отправиться, как и я, в сутки вчерашний. Не поразмыслите, что это такое уж легкое путешествие, не для каждого оно проходит гладко. Исходя из этого вся процедура происходит под наблюдением доктора.
В пятнадцать мин. одиннадцатого я вошел в строение Мельницы. В круглом зале меня встретила юная красивая дама в голубом халате. Она пригласила меня присесть наоборот нее и направила в мой правый глаз мелкий сканирующий аппаратик.

Через мгновение она знала обо мне все, что сам я в далеком прошлом позабыл. Она это заметила на экране компьютера.
Дама улыбнулась мне обаятельной ухмылкой и задала вопрос, имеется ли у меня какое- нибудь пожелание, что-то особое, что бы я желал отыскать в памяти из собственного прошлого. Я ответил ей ухмылкой не столь обаятельной, и сообщил: — Если бы я сам имел возможность припомнить хоть что-то — я бы ко мне не пришел… — Простите, — смутилась дама, — я лишь сравнительно не так давно начала тут трудиться…
Она встала со собственного места, давая мне осознать, что я обязан следовать за ней. Мы вошли в круглый верхний зал, полный воздуха и сияния. Она проводила меня к двери, — совершенно верно такие же двери были находятся в зале по кругу — и ввела в полутемную комнатку. По окончании броского сияния мои глаза не сходу привыкли, но я рассмотрел стоящее среди помещения кресло.

Около кресла размешался низенький, как словно бы ему намерено подрезали его три ножки, столик. На круглой стеклянной поверхности столика был видимым узкий большой стакан с какой-то жидкостью.
— Присаживайтесь, — сообщила моя проводница, — в кресле вам будет комфортно.
Она дотянулась из кармашка узкий пульт и что-то на нем надавила. Я сходу почувствовал как мои ноги ниже колен, расположившиеся на мягкой подушке, медлительно поднимаются вверх; наряду с этим спинка кресла вместе с моей спиной начала медлительно опускаться. Удивленный, я взглянуть на молодую даму. Мой взор, разумеется, вопрошал: что означают эти манипуляции? Но чудеса лишь начались.

Я увидел, как ее палец опять надавил кнопочку на пульте, и в ту же секунду под моим телом — от затылка до щиколоток — принялись крутиться шарниры и колесики, разминая мое тело. Пара мгновений спустя, в то время, когда я уже полулежал в кресле, мое напряжение от неожиданных превращений прошло; мои нервы и натянутые жилы освободились от изнурительного давления, под котором пребывала моя плоть. Я тихо набрался воздуха.
— Выпейте, прошу вас, — услышал я ее мягкий голос, и она протянула мне со стола стакан с жидкостью — это отечественный фирменный коктейль фата-моргана…
Я почувствовал, как меня обволакивают звуки музыки. Они были негромкие, но наряду с этим упорно ввинчивались в мой мозг, и оттуда перекочевывали в жилы, наполняя все мое существо особенным теплом. Так я себя ощущал лишь в один раз, в то время, когда первый раз в жизни прикоснулся губами к губам Мары… Это кроме того не был поцелуй, скорее, попытка попытаться вкус поцелуя.

Мы всматривались друг другу в глаза; я наблюдал, как увеличиваются ее зрачки, становясь все больше, пока не почувствовал, что отечественные губы соприкоснулись. В то время, когда это случилось, я провалился в глубину ее глаз. Длилось ли это мгновение либо продолжалось целую вечность?

Мы оба задрожали и опять стали теми, кем были — учениками 5 А класса.
Мы сидели на узком диванчике в квартире Коли Новикова. Он также был учеником отечественного класса. У него был сутки рождения, и он пригласил к себе практически целый класс. Коля всего полгода назад переехал в отечественный город. Его папа, офицер, вел цыганскую судьбу, как сказал сам Коля. Мы скоро с ним сдружились. Мы были одного роста, но в отличие от меня, он был крепко-сбитый, с ногами и сильными руками и с весьма прямой, как натянутая струна, спиной.

Я же был его полной противоположностью: худой, с долгими руками, как словно бы пришпиленными к узким плечам. Его мечтой было полететь в космос, как раз тогда в отечественный язык вошло это слово — астронавт. Понятное дело, Коля уже видел себя среди братьев-астронавтов. Я же так высоко не летал кроме того в мечтах.

Честно говоря, я по большому счету редко вспоминал о том, кем я могу стать в будущем. Разве что один раз на уроке литературы, в то время, когда мне было нужно писать об этом произведение. Я написал тогда, что желаю стать чистильщиком обуви, как отечественный сосед дядя Лейзер…
Дядя Лейзер был калекой войны, у него не было обеих ног. Его рабочее место было прямо наоборот входа в Дом офицеров. Ему кроме того не нужна была скамеечка: он сидел на маленькой, сбитой из нескольких дощечек, платформе на четырех металлических подшипниках.

Перед ним стоял древесный ящик, в котором дядя Лейзер держал собственный инструмент: две щетки, узкую бархатную тряпочку, дабы наводить глянец и пара коробочек с тёмным сапожным кремом гуталином, потому, что практически все его клиенты были офицерами. На коробку ставили они собственные офицерские ноги в тёмных сапогах и не забывали прибавить сальную шутку, которая казалась им чем-то наподобие братского хлопка по плечу: Лейзер, ты в то время, когда ссышь, ноги расставляешь?.

Лейзер не обижался, наоборот, он смеялся вместе с ними, по причине того, что коммунистический офицер неизменно прав! — пояснял он. Я знал все это вследствие того что супруга Лейзера неоднократно просила меня забрать его и привезти к себе. Сам Лейзер ехал рядом со мной, опираясь и отталкиваясь от кирпичей двумя маленькими валиками, а я нес древесный ящик и ощущал себя его оруженосцем.

На нем была военный гимнастерка, уже поблекшая, с чужими пуговицами, которую он, наверное, ни при каких обстоятельствах с себя не снимал. Часто дорога качалась под его тележкой, по причине того, что офицеры из дружеских эмоций часто угощали ветерана. Пара раз мне приходилось поднимать дядю Лейзера с почвы — или его тележка отказывалась ехать по гальке, или чистильщик обуви засыпал на ходу и переворачивался…
В то время, когда отечественная учительница Светлана Александровна прочла мое произведение перед классом, класс смеялся. Светлана Александровна, но, похвалила меня за то, что я весьма правдиво и мило обрисовал инвалида войны; кроме того грамматических неточностей крайне мало сделал, выделила она. Под конец, Светлана Александровна добавила: это отлично, что ваш товарищ оказывает помощь калеке войны, что проливал кровь за нашу страна. Но все же не годится, дабы коммунистический школьник, пионер, грезил стать чистильщиком обуви.
И опять по классу разнесся злой смешок и шёпот. Внезапно с парты, где сидела Мара, донесся ее голос: — Но кто-то же должен быть чистильщиком обуви…
Мы обучались с Марой с первого класса, но до сих пор я ее не подмечал: простая девчонка, среди вторых девчонок отечественного класса, кроме того без косичек — кратко стриженная, так что тёмные волосы чуть закрывали ее узкую шею. В то время, когда ее слова прозвенели как колокольчик на короне феи и разнеслись над притихшими головами учеников, я взглянуть на нее вторыми глазами.

Я в неспециализированном-то лишь тогда ее и встретился — с ней сильно изогнутые брови и вздернутый, всегда красный от постоянных простуд, носик; ее губы: верхняя, легко припухлая как словно бы цеплялась за верхние зубы, мало выдававшиеся вперед. Но стоило Маре быстрым перемещением совершить кончиком языка по губам, как бы разрезая их, как они смыкались.
Я сидел на две парты ближе к доске чем она и в другом последовательности, рядом со стеной; исходя из этого я имел возможность прекрасно видеть Мару со собственного места, упершись плечом о стенке… Одна неприятность — моя соседка Клара. Я сидел с Кларой за одной партой, но не вследствие того что желал с ней сидеть — упаси боже! — а вследствие того что Светлана Александровна, будучи классным начальником отечественного 5 А, меня с ней посадила.
— Клара отстает по математике, — пояснила учительница, — ты будешь ей помогать. Клара, очевидно, тут же увидела, мою необыкновенную посадку и начала приставать, дабы я сообщил, на кого я без финиша наблюдаю, уже третий урок подряд? — Я не наблюдаю, я думаю… — попытался я от нее отделаться.
Но Клара, как назойливая муха, от меня не отставала; хуже того, она намерено, звучно, так дабы преподаватель слышал, сообщила:
— Ты мне мешаешь… Ты мне мешаешь слушать урок.
Понятное дело, Ефим Борисович, отечественный географ, тут же услышал и отреагировал в собственной простой манере, как он постоянно делал в таких случаях. Он стал причиной меня к доске, на которой висела громадная физическая карта СССР и задал вопрос: — Ну, и как именуется самая южная точка нашей страны, и где она находится? — Ефим Борисович протянул мне собственную долгую древесную указку с отломанным кончиком.
Я подошел к карте и начал беспомощно рыскать глазами по ее южной части. Мой взор бесполезно искал данный закинутый уголок, о котором я и понятия не имел, ни где он находится, ни как он именуется. Я карабкался на коричневые горы и падал в зеленые равнины…
У меня за спиной носился возбужденный шепот, что должен был мне оказать помощь в моих блужданиях над просторами СССР. В второй раз, я бы совершенно верно начал вертеть головой, всматриваясь и вслушиваясь в спасительные сигналы… Но лишь не сейчас, по причине того, что я бы совершенно верно наткнулся на изогнутые брови Мары. В ее глаза я не имел возможности наблюдать.

Другими словами, я видел их, но не отваживался остановить на них взор. И лишь сейчас, на узком диванчике в Колиной маленькой комнатке, я в них вгляделся и осознал, что пропал. Я прекратил дышать. Я лишь слышал, как стучит во мне кулак, дабы я открыл дверь… Я отыскал в памяти, как дядя Лейзер в один раз продемонстрировал мне собственный правый кулак и сообщил: Наблюдай, какой большой у меня кулак, вот такое же громадное у меня сердце. У каждого человека такое сердце, какой у него кулак!.

Я взглянуть на сильный кулак дяди Лейзера, целый в кровоподтёках и ссадинах на косточках пальцев от нередких падений на мостовую, и встретился с ним сердце. Я сжал пальцы, и взглянуть на собственный кулачок — белый, ровный и не сильный — без единой царапинки. Вот такое было у меня и сердце…
Дверь моего сердца отворилась, и я услышал: — Не знаю что на меня отыскало… Забудь… Мне больше нравится Коля…
Как я уже сказал, Коля пришел в отечественный класс за шесть месяцев до этого. Весьма не так долго осталось ждать нас свел с ним один случай, по окончании которого мы стали лучшими приятелями. В то время из хлебных магазинов внезапно провалился сквозь землю основной продукт — хлеб.

В то время, когда в лавку привозили хлеб, нужно было быть в числе первых — в противном случае хлеба не дастся. Тот хлеб вовсе не был хлебом, а собственного рода смесь кукурузы, отрубей и чтобы я так знала беды, как я знаю что это, — вздыхала моя мама. Она всю ночь простаивала в очереди, а я оставался с маленькой сестренкой дома. Утром я сменял маму, по причине того, что ей нужно была бежать на работу. В тот сутки, в то время, когда привезли хлеб, началась такая давка, что меня чуть не перевоплотили в лепешку.

Хуже того, меня вытолкали из очереди и из магазина. Именно сейчас около хлебного крутился Коля. Встретившись со мной всхлипывающего, — рубаха растерзана, брюки передернуты, — он мне крикнул: Не уходи!

Я на данный момент!. И провалился сквозь землю в тёмной толпе… Скоро Коля, так же как и я чуть раньше, был выкинут из лавки, раскрасневшийся и вспотевший, но с буханкой хлеба за пазухой. Он практически втолкнул мне буханку в руки и кратко кинул: нужно мочь толкаться!
И вот я услышал от Мары, что не я, а Коля нравится ей. Негромкие Марины слова еще долго звенели у меня в ушах. Они проделали в мой голове дыру, но из головы не вылетали.

Я поразмыслил: само собой разумеется, одно дело заявить, что чистильщик обуви также необходимая профессия, а второе, в то время, когда тебе нравится чистильщик обуви. Чистильщик обуви это кроме того не пилот, и уж тем более не астронавт…
Дядя Лейзер сходу увидел перемену во мне, что со мной что-то произошло, и по дороге к себе задал вопрос: Эй, юноша, что у тебя стряслось? Я не знал, что ответить, разве что согласиться, что прикосновение губ Мары меня ошпарило как кипятком, и что ее слова оцарапали мое мелкое несчастное сердце. Но вслух я из себя выдавил: ничего…
Дядя Лейзер остановился. Он взглянуть на меня снизу вверх, и зажмурив глаза, сказал: — Ничем стакан не наполнишь! Должно же что-то булькать…

А у тебя я смотрю булькает ой-ой!
Дядя Лейзер был прав. Во мне кипел бешенство на моего друга Колю, не смотря на то, что в чем он был виноват? Иначе, я думал: Если бы Коля не пришел в отечественный класс, Мара бы не загляделась на него. Ожидать до тех пор пока его отца опять куда- нибудь переведут — довольно глупо! Может поведать ему обо всем?

Он же мой лучший приятель? Но мое злое бульканье так и рвалось наружу…
Красивые обволакивающие звоны начали стихать, как волны отступают в море. Солнечные пятна, прежде игриво сиявшие на воде, были поглощены песком. Осталась лишь пена, но и она скоро растаяла как снег.
Мои глаза открылись неохотно. Желал бы я отыскать в памяти, что со мной, с Марой и с Колей случилось дальше… Из-за чего прервалось видение? Может одного стакана фата-морганы не хватает?… Но обаятельная юная дама была непреклонна: — Нет. Вам больше запрещено… Ни глоточка.

Это повредит вашему сердцу.
Я взглянуть на собственную правую руку, пальцы на ней сжались в кулак. Но и сейчас мой кулак смотрелся не сильный и вялым.
Мельницу памяти я покинул, сидя на кресле-коляске, которую толкал тёмный юный человек с библейским именем Иаков. Было уже далеко за полдень. Летнее солнце проделало солидную часть собственного пути через город Амнезия. На широкой дорожке в парке, что мы сейчас пересекали, было достаточно людно. В воздухе носились звуки праздника.

Обитатели спешили ухватить последние часы Дня Памяти и совершить их с наслаждением: пойти в кино, где сейчас крутили популярные фильмы их юности либо отправиться в театр. Афиши, развешанные по городу, объявляли, что сейчас будет идти последнее представление и первое мелодрамы Незабудки, поставленное местной любительской труппой.
Сердце у меня сжалось. Как видно, процедура восстановления памяти принесла с собой не только радость и ностальгию, но и боль. боль и Память — парочка от Всевышнего, что напоминает неизменно, что мы все еще на этом свете.

на следующий день данный сутки будет стерт из памяти. Останется лишь непонятная ноющая боль.
Проезжая в собственной коляске мимо скамьи, я заметил на ней Мару. Я был рад. Она обожала проводить Сутки Памяти за чтением ее любимого Чехова.
— Как прекрасно, Мара, что я тебя тут встретил… — Я знала, что ты будешь возвращаться этим методом, — она закрыла книгу, поднимаясь. — Как видишь, ко мне приставлен телохранитель, его кличут Иаков.
Я желал было также встать с моего кресла и отослать Иакова обратно на Мельницу памяти. Ясное дело, он не останется в том месте продолжительно без работы. Но я почувствовал его сильную руку у себя на плече и должен был сесть обратно.
— Простите, господин, но мне приказано проводить Вас до дома. — Отлично, — поддержала его Мара, располагаясь с правой стороны от коляски, — в моих глазах ты не прекратишь быть джентельменом, даже в том случае, если останешься сидеть. Поведай мне, лучше, что ты на данный момент заметил на Мельнице памяти? — Ты не поверишь: я отыскал в памяти собственный первый поцелуй… — Лишь и всего? — удивилась Мара, — кто же это была, радостнейшая из дам? — Ты, Мара! — чуть ли не выкрикнул я, — это было в пятом классе… На дне рождения Коли Новикова, не забываешь?
Она нормально пожала плечами и сообщила: — В пятом классе? Я припоминаю, что тогда был какой-то шум около меня и Коли, придуманная история, как словно бы нас видели целующимися у него дома… Это кроме того дошло до директора… — Неужто? — со своей стороны удивился я, — кто же распустил эти плохие сплетни? — Я не помню… Так как это ты был сейчас в том времени… — Да, но я через чур рано возвратился в сегодняшний сутки. — Вот исходя из этого я не обожаю в том направлении ходить.

В том месте все придумано, дабы люди страдали. Уже четыре года, как я прошу тебя не ходить на эту мельницу, в особенности с твоим не сильный сердцем…
Ее рука, которую я держал, задрожала и выскользнула из моей. Я не пробовал ее удерживать… — Успокойся, Мара… Мара!…
Я услышал басовитый голос моего провожатого Иакова: — Я могу Вам чем-то оказать помощь, господин? — Мы только что встретили мою жену, Мара, ее кличут. Она шла тут рядом со мной… — Нет, господин, я никого тут не видел… Возможно, Вы заснули, и встретились с ней во сне.
Я замолчал. Пятнадцать мин. спустя мы уже были в холле строения, где я живу. Меня ожидал сюрприз — вахтер согнулся ко мне и негромко сообщил: — В вашей квартире вас ожидает человек по имени Коля Новиков.
Вахтер извинился, что он разрешил гостю пройти без моего разрешения. Коля Новиков… По окончании стольких лет!

Сейчас прямо настоящий сутки встреч.
Я поблагодарил Иакова и приказал ему возвращаться на Мельницу. Я вошел в лифт и надавил кнопку моего этажа. Лифт чуть тащился, и в моей голове проносилось много вопросов: как он меня отыскал? Что его ко мне привело?

Неужто желание встретится со ветхим школьным другом?
Коля стоял у окна. Он сделал ход мне навстречу. Я не видел его лица. Лишь его военную форму с генеральскими погонами, каковые сидели на нем, как влитые.

Мы обнялись — одной щекой я почувствовал две колючие звездочки на его плече, а второй — как горит у него ухо.
— Товарищ генерал! — выпалил я, запыхавшись, как словно бы не въехал на собственный шестой этаж на лифте, а взбежал по лестнице. — Генерал в запасе, — исправил он меня, — приходит время, в то время, когда тебя переводят в запас, что означает: пускай себе живет, только бы не мешал. — Как видишь, я также в запасе… Но ты-то собственного добился. — Не совсем. Я грезил о голубом небе, а было нужно всю жизнь ползать на земле.
— Ты был танкистом, — и у меня вырвалась узнаваемая песенка из отечественного детства: — три танкиста, три радостных приятеля, экипаж автомобили боевой… Я пригласил его сесть к столу и ринулся к электрическому чайнику, дабы сделать чаю. — Забудь обиду, Коля, более крепкие напитки тут запрещены. — Да я осознаю, ничего не нужно… Я на одной ноге, как говорится. Все собственные сто грамм я уже также выпил… — он постучал пальцем в грудь — мотор трудится не весьма. — А ну, продемонстрируй мне твой кулак, — сообщил я ему командирским тоном. — Для чего? — с большим удивлением взглянуть на меня Коля. — Один инвалид войны когда-то меня учил, что кулак человека имеет одну величину с его сердцем.
Улыбнувшись, Коля выполнил мою команду и сжал кулак — жёсткий, сильный. Вздувшиеся жилы выпукло проступали под кожей, покрытой глубокими шрамами от ожогов.
— Металлические танки также горят, — сообщил Коля, как бы отвечая на вопрос, и добавил — мои танкисты пели: От Кушки до Афгана всего один только ход… — Кушка! — взорвался я, — самый южный пункт на границе с Афганистаном!
Поймав себя на воспоминании, я принялся развивать идея дальше:
— Раз уж мы опять в пятом А, желаю тебя задать вопрос… — Задавай вопросы, пока я тут. — Может, ты не забываешь, кто распустил ужасный слух, что ты и Мара… — Ты и в самом деле желаешь знать?
— Само собой разумеется!
Он посмотрел мне в глаза, и я опять заметил того Колю Новикова, что только что вырвался из озверевшей толпы и протянул мне буханку хлеба, как собственный величайший трофей: — Я… Я уже не помню. Лишь я должен был вследствие этого уйти из школы. Директор так дал совет моему отцу, дабы не поднимать шума… — Да неужто… Совсем стерлось из памяти… С того времени, как Мара ушла… — Да, я слышал…

Четыре года назад… — он на мгновение запнулся и негромко продолжил: — Я обязан сообщить тебе это на данный момент… — Что? — Тогда, на моем дне рождения в пятом классе, я случайно подглядел, как вы с Марой целовались… — Он на мгновение задержал дыхание и закончил: — Ты радостный человек: не каждому разрешено помнить и пронести в сердце через всю жизнь вкус первого поцелуя…
В помещение вошел Иаков. Что он делает тут? Я же его просил, дабы он возвращался на работу.
— Иаков, ты разве не видишь, что у меня гость?! — я чуть сдерживал собственный бешенство. — Я никого тут не вижу, — нормально ответил он и протянул мне стакан, — вам нужно это выпить и лечь дремать. У вас был сейчас тяжелый сутки.
Уже лежа в кровати, я поразмыслил: Мара как неизменно права… Воспоминания изводят сердце. Сутки Памяти проходит, и ему на смену придет новое сейчас.

Один сутки — без прошлого…
Бруклин, Нью-Йорк, февраль-март 2017 Перевела с идиша Юлия Рец

Источник: Мы тут

Тайны Чапман. Пора на Марс! (21.10.2016)


Интересные записи на сайте:

Подобранные по важим запросам, статьи по теме: