Леся орлова: донецк, который мы потеряли — про космос и вселенную и нашу жизнь.

Я довольно часто сравниваю подъезд собственного детства с Ноевым ковчегом: жители двенадцати квартир на данный момент кажутся реликтовыми библейскими животными наподобие единорога либо левиафана. Увы, отечественный Ноев ковчег постигла будущее Титаника: ветхозаветным его пассажирам не было места в бессердечном будущем. С тонущего кораблика спаслись в сущности лишь я и дядя Саша.

Я — по причине того, что попросту выросла и конечно вписалась в новую судьбу. А дядя Саша — по причине того, что изначально опередил собственный время, изо всех сил спрыгнул с борта и весело пустился вплавь по волнам. Пишет Леся Орлова в издании Фокус.
на данный момент я ощущаю себя кем-то наподобие повзрослевшего Костика из Покровских ворот, с тоской смотрящего, как дом его молодости разбивает гиря строительного крана. От замечательных ударов сотрясаются стенки, в уничтоженной помещении игла старенького патефона падает на пластинку с отбитым краем — и бойкий фокстротик запускает кино.
Нет-нет, дом моего детства стоит, где стоял, война не добралась до центра Донецка. И все же его больше нет, и достаточно давно. Те, кто жили в том месте по окончании нас, знатно поработали перфораторами: разбирали стенки, что-то в том месте городили из гипсокартона, упаковывали решетчатые фигурные балконы в белый пластик, сбивали лепнину, опуская потолки…

Игла рижской Ригонды падает на пластинку компании Мелодия, наводится, как в детской игре, фокус: финиш семидесятых и восьмидесятые, планета Земля, государство СССР, Донецк, улица Артема, дом 80-а, подъезд N6, стоп. Я, маленькая, бегу с пятого этажа вниз по ступеням, практически не касаясь перил и задерживаясь на каждой площадке, дабы поздороваться с жителями трех выходящих на нее квартир.
православный священник и Старая балерина, таинственный алкоголик и начальница судмедэкспертизы, директор кукольного театра и горный инженер, продавщица овощного в алмазах и спившаяся пианистка, бывшая классная дама и лагерная надзирательница — ровесница века, журналист основной вузовский преподаватель и городской газеты. За каждым — неповторимая история, дружно — срез времени и места, часть истории города, население которого — поражены? — ни при каких обстоятельствах не исчерпывалось крепкой шахтерской косточкой.

Все они жили в отечественном подъезде с сотворения мира — с заселения ветхого сталинского дома. Единственным пришлым был дядя Саша. Я планирую разбогатеть, но не на данный момент (Д’Артаньян) Подобно принесенной ветром Мэри Поппинс дядя Саша показался как-то в одночасье и ниоткуда. Он был одет в роскошный кожаный плащ и держал за поводок огромного тёмного дога Доната.

Дядя Саша переехал к жене — тете падчерице — и Тамаре Иришке. Тогда, на рубеже восьмидесятых, он был молодым, дистрофичным, эластичным, усатым и джинсовым, глаза его постоянно смеялись, а шапка мелко вьющихся тёмных волос с ранней проседью в точности повторяла известную афру Анджелы Дэвис. Лет в пять, взглянув Трех мушкетеров, я сходу осознала, что дядя Саша — Д’Артаньян.

Обаятельный, начитанный и ироничный, он стал любимцем всего подъезда. В детях души не чаял, и я обожала, скажем, наблюдать ноябрьский парад, сидя у него на коленях, либо совместно выгуливать огромного, хрипло-басовитого Доната.
Дядя Саша был сыном продавщицы пива, о чем информировал без мельчайшего смущения, тем более что мать попыталась дать ему образование. Юный инженер- винтик получал негусто, но не переживал: у него так как была могущая крутиться тетя Тамара. В легендарном сто тридцатом книжном она дослужилась до заведующей секцией букинистики — это было кроме того круче отдела подписных изданий. Удачно снимая сливки со собственного товара, она заодно пополняла домашнюю библиотеку.

У них были тысячи книг, целый недостаток, но никто не считая дяди Саши их по преимуществу оценить не имел возможности. Как ни взгляни, альянс данный был странноватым. Стильный дядя Саша все просматривал и наблюдал, обменивался с моими родителями толстыми изданиями, обожал Что?

Где? В то время, когда?, а тетя Тамара, старше мужа лет на десять, была комфортная высокая и полная тетка с химией, таскала продуктовые сумки в обеих руках, готовила, вязала, гонялась за актуальной мебелью и все время меняла обои на более респектабельные: то моющиеся, то с узором в виде кирпичной кладки, то в виниловый рельефный квадратик. Ее дочка Иришка была из тех старших девочек, которых обожают все дети во дворе.

Она достаточно рано вышла замуж, родила дочку и скоро развелась, так что дядя Саша заменил отца еще и маленькой Альке. И все они, совместно и порознь, довольно часто забегали к тете Элле, у которой я по большому счету дневала и ночевала. Видала я такую чепуху, если сравнивать с которой эта чепуха — толковый словарь (Королева из Алисы) Входную дверь она не закрывала принципиально.

Достаточно было легко нажать на ручку и появляться в безалаберной, неряшливой и необычно комфортной квартире с продавленным диваном, сервантом и прожжёнными креслами с покосившимися створками. Тетя Элла, начальница основной донецкой судебно-медицинских экспертиз, была целым парадоксом — едкая ирония, редкий интеллект, спор и обширнейшая эрудиция для спора.
Снаружи она была похожим хорошую Бабу Ягу — с лицом, как у хищной птицы, и собственноручно кратко подстриженными волосами соль с перцем. К тому же она очень сильно хромала: при рождении небрежная акушерка повредила ей ногу какими-то тогдашними пыточными щипцами. На одежду внимания не обращала и совсем не подмечала стрелок на колготках либо мятого платья.

Быт ее, мягко говоря, заботил мало. Получала она весьма прилично, но ничего не копила — деньги шли на книжки, билеты в путешествия и театр по всему Альянсу. А всепоглощающую любовь дарила единственной дочке, лучшей подруге моего детства Светке.

Вечерами мы рисовали за громадным столом, и тетя Элла, лежа на диване, просматривала нам вслух Великого Моурави либо Домби и сына. Где-то слонялся, чем-то шурша, Тяпа — самый злющий и подлый кот на свете. Такая ведьминская самую малость была квартирка, еще и с номером 66, чем тетя Элла полушутя гордилась.
Для отечественной семьи она была родственницей. С непременным ритуалом кофепития субботним утром. С десяткой до получки. С уколами, каковые при необходимости делала — жутко больно. С рассказами о работе. С дискуссиями книг и фильмов.

С совместными походами в кино, на балет и выставки. С распределением, кто какие конкретно толстые издания выпишет. С неспециализированными праздниками.

И с уровнем доверия, которым не одаривала более никого.
Саркастичная, умная, язвительная, она ненавидела мещанский трёп и женские штучки и по большому счету больше любила мужчин чем женщин, делая исключение только для нескольких приятельниц. Для мужчин некурящая тетя Элла держала пачку Космоса в коробке серванта и морскую раковину в качестве пепельницы. Чего лишь не было в коробках: железный стерилизатор для шприца, игральные карты, театральные программки, пузырек из-под духов, Светкино свидетельство о рождении и домашние фотографии — ровно три.

На одной — ее мама, эффектная брюнетка из фильма тридцатых. На второй — бабушка, легко- таки шикарная красивая женщина, глубокое декольте и черно-сизые меха на белых плечах. Тетя Элла, по всей видимости, отправилась в отца с третьей фотографии: смазанное лицо, яркий летний костюм и заломленная набок шляпа.
Влиятельный госслужащий один воспитывал тетю Эллу по окончании ранней смерти мамы. Фактически, он когда-то и руководил постройкой отечественного дома. Жили обеспеченно, и в то время, когда тетя Элла сдала вступительные в Ленинградский мед, отпраздновали это поездкой в Кисловодск. Где на протяжении прогулки по парку папу арестовали на глазах у семнадцатилетней дочери — по какой-то ОБХССной статье. В заключении он и сгинул. Все имущество, как ни необычно, покинули тете Элле.

Она отыскала в себе силы блестяще закончить вуз, возвратиться на пепелище и начать трудиться, маясь одиночеством в квартире в центре, битком набитой дорогими вещами. И около нее, некрасивой, умной и истосковавшейся по теплу, срочно появилась ушлая компания. На хазе ели, выпивали, занимались любовью, жили — и она была радостна. До тех пор пока в один раз не нашла себя опять в одиночестве в разграбленной квартире.

С тоски очень уже взрослая, под тридцать, женщина ответила согласием на предложение безликого ничтожества. Родила дочь, свет в окне, солнце судьбы, и бессердечно изгнала уже ненужного мужа.
Все сейчас было для Светки, и Светка была — все. За нее тетя Элла имела возможность убить, вычисляла ее неизменно правой и ничего для нее не жалела. Как при таком воспитании она вырастила весьма хорошего человека — тайная. Но тетя Элла жила по набоковскому принципу: балуйте ваших детей — вы не понимаете, что ожидает их в жизни.

И, как выяснилось, была совсем права. А в те безмятежные дни не закрывавшие дверей тетя Элла со Светкой преспокойно жили между двумя плохими квартирами. Ты право, пьяное чудовище (Блок) Вечерами в квартире под нами пьяница дядя Сережа раз за разом крутил пластинку с песней Бернеса про журавлей, и соседи дружно вздыхали.

Мама сказала, что когда-то он был весьма красив, но я застала его безрадостным, высоким, худым и сутулым, лысеющим, но наряду с этим с бакенбардами, переходящими в вечную трехдневную щетину. Еще ужаснее были люди, каковые к нему ходили: опустившиеся, краснолицые, пахнущие застарелым перегаром на целый подъезд. Были они в общем неопасными, не шумели, вежливо-смущенно здоровались на лестнице и составляли немаленькую компанию, в которой сосед отечественный был фаворитом.

В то время, когда тесно сбитой крысиной сворой они куда-то направлялись по проспекту Пушкина, зрелище было жутковатое: дядя Сережа, на голову возвышавшийся над друзьями, напоминал ужасного Мориарти на вокзале. Он спился на земле громадных денег: в прошлой судьбе был популярным зубным техником, но в далеком прошлом уже не трудился. Ни при каких обстоятельствах ни у кого не занимал, но деньги у него почему-то водились.

Тайная: в случае если отыскать в памяти, что водка стоила 3,62, да умножить на тридцать дней, выходит, что дяде Сереже требовалось никак не меньше девяноста рублей в месяц лишь на нее, родимую. В квартире его катались по полу десятки безлюдных бутылок и было чудовищно грязно, как ни старалась прибрать супруга. Жен — как раз жен, а не подружек — дядя Сережа менял систематично, я застала, думается, четвертую.

Имени ее не было человека, кто знал, по причине того, что супруг именовал ее только Пирожком. Кругленького мелкого Пирожка дядя Сережа, наверное, бивал: регулярный грохот в квартире меланхолично растолковывал неустойчивостью шкафа, а в один раз ночью, в то время, когда соседи высыпали на крики его катившейся по лестнице жены, невозмутимо пожал плечами: Да ничего не произошло. Легко мой Пирожок упал.
Возможно, дядю Сережу нужно было ненавидеть. Но не получалось. Дело в том, что он был храбрец — и не единожды. Как-то, в то время, когда горел театр оперы и балета по соседству, пьяненький дядя Сережа просочился мимо пожарных и вынес из дыма и огня мёртвую балерину, отмахнулся от восхищений и убрел к себе. В второй раз ночью он, колеблемый ветром, пересекал безлюдной сквер перед отечественным домом и наткнулся на двух молодых подонков, напавших на девушку.

Дядя Сережа, покачнувшись, промычал что-то протестующее, подонки ему честно были рады и стали было убивать, как внезапно оказалось, что дядя Сережа — легко Рэмбо какой-то. Он уложил обоих, подъехавшая милиция, по закону жанра, его же, эргономичного, принялась винтить, но на защиту ринулась девушка. Потом — по Розенбауму: Спасенная дрожала, как осиновый лист, и Сема с эмоцией долга удалился. Третий смелый поступок произошёл на моих глазах.

В безлюдной квартире этажом ниже котенок влез на балконные перила и повис на них, скользя когтями. Дети во дворе в кошмаре кричали, задрав головы. Тут дядя Сережа выполз на собственный балкон покурить и слабо удивился общей панике.

По окончании чего, не производя из зубов сигарету, перелез через перила, зацепился ступнями за решетку снаружи, растянувшись во целый рост до нижнего балкона, — и отцепил котенка…
К слову, его подвиг в один раз повторил дядя Саша. Это было из-за Нельки — обитательницы второй плохой квартиры. Она жила наоборот дяди Сережи, когда-то была хорошей пианисткой, с чего взялась выпивать, не было человека, кто знал, но лишь на данной земле она на глазах становилась страшной.

В то время, когда забрали сына, она совсем слетела с катушек, назначив почему-то главным неприятелем дверь дяди Сережи — то кидалась ее рубить топором, а в один раз, как безумная супруга мистера Рочестера, и вовсе подожгла. Дремавший с похмелья дядя Сережа чуть не задохнулся, а пожар тушили все соседи. Своим кавалерам Нелька по пьяной лавочке бравурно и фальшиво игралась Миллион алых роз — это, по всей видимости, было прелюдией.

А по окончании коды она в один раз заснула мертвецким сном, сейчас затапливая тетю Тамару с дядей Сашей, именно незадолго до переклеивших очередные обои. На звонки и стук не откликалась, и дядя Саша пришел к нам за бельевой веревкой. Обвязался, закрепил финиш на батарее в подъезде, плюс поставил страховать моего тринадцатилетнего старшего брата.

И, как каскадер, спустился по стенке на Нелькин балкон, с пятого этажа на четвертый. Выбил стекло, перекрыл воду и мимо так и не проснувшихся Нельки с кавалером вышел уже через дверь, навек в тот момент став храбрецом для моего брата. Дамы страшнее я не встречала ни при каких обстоятельствах. Одно из самых кошмарных воспоминаний — ее неожиданный визит, в то время, когда я была дома одна.

С порога насыпав мне в ладошку арахиса в глазури, она плюхнулась за пианино и пара раз подряд сбацала собственный фирменный Миллион алых роз, вдавливая в пол педаль, как в гоночном болиде, то и дело оглядываясь и ободряюще радуясь. Все это время я стояла навытяжку, сжимая в запотевшей руке слипшийся конфетный ком — кроме того под страхом смерти я не стала бы это имеется. А позже она просто встала, погладила меня по щеке и ушла.

Нелька была неспециализированной бедой, борьба с которой сплотила всех жильцов — кроме того тех, кто в простой судьбе красив друг другу не был. Как обаятельны (для тех, кто осознаёт) все мелкие злодейства и наши глупости (Окуджава) Мы вечно ходили друг к другу — ежедневно. За солью либо за хлебом. Попить чаю. Поболтать. Взглянуть Кинопанораму либо Около хохота. Но были двери, в каковые кроме того в голову не приходило позвонить.

Скажем, к надутым Кауфманам с первого этажа. Большего сноба, чем дядя Дима, директор Донецкого кукольного театра, я не встречала. Снаружи он был бы похож на ведущего Клубкино путешествие Юрия Сенкевича, если бы не брюзгливая мина с всегда спесиво выдвинутой нижней губой.

С соседями он чуть здоровался. Неработающая супруга и дочь-мажорка, думается, купавшиеся в недоступных французских духах, так же глубоко ненавидели всех около. В их доме было большое количество ковров, люстр с висюльками, хрустальных ваз, книг и югославской мебели, расставленных по цвету.
Нечего было делать и у Зинки, продавщицы ближайшего овощного Подарки полей, дебелой пергидрольной блондинки с голубыми перламутровыми тенями. На работе Зинка натягивала нитяные перчатки с обрезанными пальцами, дабы добывать из мешков и швырять на весы лук и картошку. Но кроме того поверх перчаток ее руки с облезлым лаком блистали от дорогущих золотых колец с многоцветными драгоценными камнями — на каждом пальце.

Зинка была вылитая Татьяна Доронина, у нее довольно часто изменялись ухажеры, ненадолго поселялись, играли на гитаре, смеялись, а она игриво покрикивала в духе уйди, шалый!. Совсем чужими были и соседи по отечественной площадке с говорящей фамилией Жолобы — и в действительности какие-то жестяные жлобы.

К сожалению, их телефон был запараллелен блокиратором с нашим и приходилось часами ожидать, пока скандалистка двора и главная сплетница Надежда Ивановна наговорится с дочкой про раки по три рубля, но мелкие, но сейчас. Ее супруг Алексей Иванович — глуховатый и исходя из этого весьма громкий пенсионер, ярый сталинист, бывший в то время, когда- то горным инженером большого ранга, — напоминал, пожалуй, нескладного лысого Квинту из Ва-Банка.

Их старая бежевая Победа неизменно стояла у подъезда, надраенная до блеска, и ею страшно гордились, не обращая внимания на присутствие в небедном отечественном дворе белых и жигулей шестёрок и чёрных- Волг. Не общались мы и с семейством священника с третьего этажа. Папа Геннадий — мелкий, толстый, чернобородый — был похожим Адабашьяна в роли Бэрримора. Супруга его Маша в вечном платочке — выше батюшки на две головы, дородная, белесая, невидная. Они постоянно держались особняком.

Но в один раз, в то время, когда я забыла ключи и сидела на подоконнике, Маша внезапно позвала к себе домой. Поила чаем с вареньем, около носились дети — папа Геннадий ответственно относился к завету плодиться и размножаться… А пара лет спустя, уже по окончании переезда на другую квартиру, моя умирающая бабушка, на секунду придя в сознание ночью, попросила маму позвать батюшку.

Единственным, кого мы знали, был папа Геннадий, и мама побежала по дремлющему городу к нашему бывшему дому. Ей открыла Маша, супруг не вышел. Мама умоляла причастить и соборовать бабушку, и Маша смущенно передала, что он никак не имеет возможности.

Утром работа, нужно выспаться.
Такие простые, обычные и несуразные, они не знали, что были уходящей натурой: рыцари-пьяницы, выручавшие красивых дам, продавщицы, сознававшие необходимость домашних библиотек, обыватели, приучавшие детей со всеми здороваться, и ветхие одинокие женщины, придумывавшие себе семью хотя бы из соседей. Тогда так как не было ток-шоу и сериалов, но, они все равно не наблюдали бы их. старая женщина! — закричал он в кошмаре (Пушкин) Две дамы в отечественном подъезде оставляли яркое чувство какой-то неприятной тайны.

В квартире N60 обитала отставная прима-балерина балета и Донецкого театра оперы Нина Михайловна Гончарова, замкнутая дама пик в вечном старомодном летнем пальто и огромном бархатном берете, дробившая одиночество с истеричным и злобным маленьким пинчером Тобой. Люди, казалось, были ей глубоко ужасны, пока в один раз она не сломала ногу и не была вынуждена принять заботу моей мамы. И скоро стало известно, что Нина Михайловна по- собственному способна на необычную и неловкую, но любовь.

Ее пропахшая нафталином квартира с бесчисленными черно-белыми фотографиями (А это я в Баядерке), кабинетным роялем и этажерками, неудобными скудным угощением и жёсткими стульями из кулинарии была для меня чем-то наподобие музея забытых вещей. Совсем второй была Лидия Сергеевна, жившая над Ниной Михайловной. Сморщенное, как печеное яблоко, ее лицо постоянно лучилось сиропной ухмылкой.

Поредевшие волосы она укладывала по моде сороковых — два валика нужно лбом, похожие на кошачьи ушки. Фактически, она по большому счету напоминала сладкую и страшную тетю Кошку из сказки. Лидия Сергеевна постоянно ходила в выцветшем войлочных тапках и байковом халате с задниками — кроме того на улице. Дом, но, она покидала редко — из-за больных ног имела возможность ходить, лишь не легко опираясь на две палки.

Покойный ее супруг был неприятный демонстративный ветеран, кроме того в магазин выходивший в пиджаке с орденскими планками, качавший права в очередях и гонявший детей во дворе. Был он весьма ухожен, и в их прихожей я в первый раз в жизни заметила множество пар мужской обуви со особыми распорками на пружинах.

Библиотека у Лидии Сергеевны была маленькой и достаточно своеобразной — сплошь ветхие книги, чуть ли не с ятями, посвященные путешествиям: Южная Африка, англо-бурские войны, Пржевальский, и вдобавок — пара сборников На суше и на море. Не обращая внимания на всю приторность Лидии Сергеевны, все мы четко осознавали, что откровенничать с ней запрещено.

Позднее жизнь подтвердила отечественную интуитивную правоту. Если бы я был художник и желал изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы ни при каких обстоятельствах не избрал другого оригинала, не считая их (Гоголь) А самыми пожилыми и почтенными были жители первой квартиры подъезда. Шева Осиповна (в действительности — Иосифовна) и Яков Ефимович Кайзерманы, хорошая пара неразлучников, под руку прогуливавшихся по проспекту либо рядышком сидевших на скамье во дворе перед громадной круглой клумбой.

Она — бывшая литературы русского и учительница языка и завуч в известной школе N1. Он — бывший главный бухгалтер в хороших нарукавниках, которого до глубокой старости умоляли оказать помощь в составлении сложных денежных отчетов. Она — дочь управляющего большого фарфорового завода до революции (в гостиной висели две разрисованных тарелки, оставшиеся от отца), он — выходец из нищей семьи, в те же годы пешком пришедший в Харьков и поступивший в ученики к сапожнику.

Революция их уравняла, обоих сделала атеистами, но от них в отечественной семье осталось пара притч с умным раввином в ключевой роли и рецепты верного свекольника, майонезного печенья, форшмака и паштета. Шева Осиповна ни при каких обстоятельствах не носила халатов — у нее были лишь домашние платья-сарафаны, надеваемые на блузку с камеей у ворота. Прическа у нее была совсем дореволюционная — взбитые поредевшие волосы нужно лбом и маленький пучок на макушке, скрепленный костяными шпильками.

Прямая поясницы, плавная походка, сдержанные жесты, интеллигентнейшие интонации… Если не знать, что молодость Шевы Осиповны пришлась на годы революции, возможно было счесть ее классной женщиной из старорежимной гимназии.
Кругленький же Яков Ефимович владел наружностью значительно более прозаической — венчик седых волос около широкой лысины и шнобель картошечкой. Их дети — сами уже дедушка и бабушка — всегда бывали в доме. Александр Яковлевич — ну вы так как не забывайте, что иудеи не вести войну, а в эвакуации отсиживались? — прошел всю войну, дослужившись от рядового до полковника.

Дочь Шелли Яковлевна преподавала русский и литературу. До сих пор не забываю запах печенья в старомодной комфортной квартире, древние буфеты, круглый стол, покрытый ковровой скатертью. А с их прихожей отправилась своеобразная мода отечественного подъезда — каждое семейство перевоплотило прихожую в мини-гостиную с непременным креслами и журнальным столиком.

К данной паре все подряд относились с особенным пиететом, а моя семья — как к старшим родственникам. не забывая все отечественные домашние даты, на четырнадцатую годовщину свадьбы они подарили моим маме и папе (тем самым преподавателю и журналисту) два красивых фужера.

В новогоднюю ночь на 1983 год родители выпили из них шампанского в первоначальный и последний раз, а скоро один разбился. В то время, когда приятелям я прокричал, что на прощание кричат, как словно бы сам себе я прокричал все это (Окуджава) Так вышло, что именно дядя Саша утром 5 марта 1983 года первым услышал крик моей мамы, в беззащитном отчаянии выбежавшей на площадку, и ринулся к нам, прыгая через три ступени, и принялся неумело делать массаж моему умирающему от сердечного приступа сорокалетнему папе. И как раз дядя Саша, на секунду обернувшись, встретился взором со мной, семилетней, тихо забившейся под пианино.

И уже через пять мин. я была в их квартире, уткнувшись лицом в комфортный Иришкин халат, и Донат успокаивающе ворчал в собственной кладовке. Иришка внезапно подняла голову, прислушиваясь, и сама себе кивнула: Понесли. Я понятия не имела, что в эти 60 секунд вместе с папой на носилках уносили мое безмятежное детство.
А спустя сорок дней дверь в отечественной квартире не закрывалась, в нее все время кто-то входил, и одни соседи в первый раз сидели за отечественным громадным столом в гостиной, а другие минутку, дабы, неудобно потоптавшись в прихожей, сообщить маме какие-то слова и неуверенно потрепать нас с братом по головам. Пожалуй, то первенствовал и единственный случай, в то время, когда разнородная отечественная подъездная коммуна и в самом деле ощущалась как семья.
Меру окончательной расплаты любой выбирает по себе (Левитанский) А скоро Ноев ковчег начал тонуть. Первой погибла Шева Осиповна, через год ушел за ней истосковавшийся Яков Ефимович. Следом угасла Нина Михайловна.

Вместе с ними закончилось время культурных пожилых дам и джентльменов с прямыми поясницами, чинно гулявших по проспекту с собачками и без, сидевших на скамьях за степенной беседой и церемонно раскланивавшихся при встрече.
Следующим (и их осталось восемь) погиб от неизбежного цирроза дядя Сережа, а его верный Пирожок как-то внезапно . Крысиная свора, лишившись предводителя, больше ни при каких обстоятельствах не наведывалась в отечественный дом. Но в арке показались первые шприцы и разбитые ампулы.
Свезли в психушку на Победу совсем свихнувшуюся Нельку — окончательно. Позже погибла Лидия Сергеевна, в этот самый момент стало известно, что приторная и сдобная тетя Кошка в прошлом трудилась в лагерной энкавэдэшной совокупности, стартовав с почетной должности надзирательницы и дослужившись до немаленьких погон. Хоронили ее в кителе со своеобразными призами, наподобие нагрудного символа Почетного работника ВЧК-ГПУ.
Погиб и дядя Дима Кауфман, а скоро его броская, как будто бы из фильмов Альмодовара, дочка с головой нырнула в какую-то псевдохристианскую секту из тех, что в изобилии наводнили тогда Донецк, и втянула за собой ветхую растерянную маму. Они ударились в радикальную аскезу, и с постными блеклыми лицами, в тёмных косынках и бесформенных долгих платьях уже ничем не напоминали о временах прежнего благополучия, а позже реализовали квартиру в пользу собственной секты и провалились сквозь землю.
Переехали на другую квартиру мы, испытывая чувство, возможно, характерное для эмиграции за океан. И все же в подъезд возможно было возвратиться, в гости к тете Элле либо к тете Тамаре. Жалко лишь, дяди Саши в том месте уже не было.
Так вышло, что мы с мамой раньше всех знали, что он провалится сквозь землю. Как-то в лишь открывшемся первом кафе-кондитерской Шоколадница за столик рядом с нами уселся дядя Саша в компании невзрачной робкой женщины, ласково воркуя и чуть ли не с ложечки кормя ее мороженым, пока случайно не увидел нас. Его лицо исказил настоящий кошмар, и мама милосердно отвернулась, отвлекая меня беседой. А скоро дядя Саша из семьи ушел — и в их квартире словно бы свет погас.

Донат остался, тосковал плохо, и тетя Тамара, мгновенно быстро постаревшая и потерявшая прежнюю деятельную предприимчивость, думается, еле удерживалась , дабы не подвывать скулящему растерянному псу.
В отечественный подъезд уже не было возможности войти так легко. Ветхие толстые двери со стеклами заменили металлическими, с замками, ключи от которых были лишь у жильцов. А вместо древесных красных либо обитых наивным дерматином дверей на площадках были сейчас железные крепостные ворота. И — чужие за ними. Последней погибла тетя Элла, Светка реализовала квартиру — и больше в моем подъезде мне посещать уже не доводилось.

Но, я имела возможность приходить в собственный ветхий двор. И видеть, как в том месте все изменилось. Это уже не ковчег, тут затонула целая Атлантида. В помещениях отечественных сидели новые донецкие, и девочек отечественных вели в кабинет.

В том месте, где раньше жили легенды футбола Виталий Старухин и Юрий Дегтярев, главреж оперного Евгений Кушаков и великий скрипач Давид Шейнин, ученые, доктора, преподаватели и артисты, сейчас везде установили шлагбаумы, вырубили тенистые деревья, заасфальтировали парковки на месте клумб и беседок. Первое, что делали новые хозяева дома, города и двора, — запирались и огораживали завоеванное.

Кроме того огромную арку законопатили с обеих сторон и перевоплотили в дорогущий бутик, и я ни разу в него не зашла, по причине того, что казалось, в том месте все должно пропахнуть сыростью, папиросным дымом и мочой — запахом, унаследованным от сумрачной а также в жару прохладной арки моего детства. Вы сделали то, что должны были сделать, Д’Артаньян, но, возможно, вы сделали неточность (Атос) Нас оставалось лишь двое. Я и дядя Саша. Лет в пятнадцать я отправилась на языковые направления подтягивать британский.

И в том месте моими соучениками неожиданно были дядя Саша с новой женой — той самой невзрачной застенчивой женщиной. В этом случае при встрече он в кошмар не пришел, а, наоборот, был рад. Расспрашивал о маме и брате и честно предлагал обращаться за помощью в любую секунду.

Он был в состоянии ее оказать: в девяностые дядя Саша не пропал, а переквалифицировался в предприниматели и возглавил большую страховую компанию. Прошлую семью он поддерживал — давал деньги тете Тамаре (ее легендарный магазин, занимавший первый этаж громадного дома, сейчас скукожился до маленького закутка, потесненный турецкими платьями и польскими продуктами), устраивал Иришку на работу и баловал растущую внучку.

Время шло, он поседел и кратко стриг собственные африканские волосы, выстроил высотную офисную башню для собственной компании, позднее разрешившей войти ниточки по всей стране, кому-нибудь что-нибудь вручал в бабочке и смокинге, мелькал в телевизоре. И всегда, встретившись с ним либо услышав о нем, я ощущала мгновенное тепло на сердце: это же дядя Саша, отечественный Д’Артаньян. Пускай кроме того он сейчас обладатель фабрик, газет и пароходов, включая ту, куда я через пара лет пришла трудиться.
К тому времени для дяди Саши, как для купцов из Островского, неосуществимого было мало. В нем показалась особенная ленивая вальяжность, снисходительность интонаций и сытый лоск. И все же он так же, как и прежде был родной.

Ну хорошо, пускай родственный. Так, что попросил меня написать о любительском театре, которому всю душу отдает его супруга.
Она заехала за мной на юркой спортивной машине — красной, само собой разумеется. От прежней бесцветной скромницы ничего не осталось. Сейчас это была весьма уверенная в себе брюнетка, с двумя детьми под присмотром гувернанток и с непременным мольбертом в непременной студии в мансарде непременного замка на Демьяна Бедного (воплощая в судьбу им самим неочевидный забавный оксюморон, богатейшие люди Донецка тогда селились именно на улице Демьяна Бедного).

Театром она занималась в теснейшем сотрудничестве с режиссером, открыто меня напугавшим, — смазливым сектантом карикатурно демонической наружности. Они бредили эзотерикой, боготворили Гурджиева с Блаватской, труппу собрали из десятка прыщавых юнцов в белых долгих рубахах, а репетиции являли собой гремучую смесь пластических импровизаций с любительскими медитациями.

Супруга дяди Саши хвостиком ходила за гуру, они всегда прикасались друг к другу и хихикали им одним понятным шуткам. И все эти творческие поиски, белые рубахи, аренда ДК и обмен жгучими взглядами оплачивались дяди Сашиными деньгами. Все было ясно.

Семилетняя девочка, утратившая папу, ожила во мне и прижалась к высокому дистрофичному кудлатому Д’Артаньяну, сочувственно сопя в ухо.
А через несколько дней дядя Саша мне позвонил и радостно сказал, что на данный момент плавает на яхте и в следующий раз обязательно меня также заберёт. Я смущенно залепетала: Да хорошо, дядя Саша, какая яхта, у меня елки. А он прервал, хохотнув: Эй, какой я тебе дядя?! Отыскала дядю!

Кличь меня Саша и на ты. Ну? Сообщи: Са-ша!
Он еще что-то сказал, но я, разом осознав, не весьма слушала — все звуки перекрыл протяжный скрип разболтанной пружины: закрывалась подъездная дверь в мое детство. По причине того, что оказалось, что с затонувшего Ноева ковчега спаслась лишь я.
62.ua

Источник: Studic.info

АНЖИ.Клуб, который мы потеряли

Интересные записи на сайте:

Подобранные по важим запросам, статьи по теме:

Журналисты, которые никогда не спят

Роботы-писатели, каковые смогут трактовать эти и генерировать статьи, уже стали появляться в некоторых секторах бизнеса и СМИ. Автоматизированная…
Все мои пионерлагеря. гришуня (ч.2)

— Пляж, лежащий за серебряным бюстом и линеечным плацем Олега Кошевого, защищаемым сзади пятнадцатью флагами и флагштоками республик СССР, открыл нам,…
Образцы паразитизма научной бюрократии

Александр Просвирнов Ежегодные затраты на содержание главного офиса организации ИТЭР составляют 240 млн. евро. Российская Федерация из собственной квоты…
10 Странных вещей, которые умеют делать деревья

1. Они могут взрываться Хура взрывающаяся либо динамитное дерево (Hura Crepitans) выглядит очень угрожающе, а ее ствол усеян шипами. Своим заглавием оно…
Что остается в сердце

Лазарь Городницкий, Ганновер, Германия Краткое предисловие о Новоград-Волынском полвека назад Мое послевоенное детство протекло в маленьком городе (тогда…
Январь в истории

60 лет назад принято Распоряжение о постройке космодрома Плесецк Само собой разумеется, в то время никто не имел возможности предположить, какое значение…