Все мои пионерлагеря. гришуня (ч.2)

      Комментарии к записи Все мои пионерлагеря. гришуня (ч.2) отключены

Все мои пионерлагеря. гришуня (ч.2)

—
Пляж, лежащий за серебряным бюстом и линеечным плацем Олега Кошевого, защищаемым сзади пятнадцатью флагами и флагштоками республик СССР, открыл нам, наконец, основное в лагере — купальное время. Оно сначала показалось нескончаемым, не смотря на то, что купаться запускали отряды строго попеременно, по команде с башни (дабы с башни же было комфортно смотреть за плесканиями, чтобы никто не утонул — на пирсе правее дежурил катер). Шестой отряд — в воду, и пятнадцать ближайших мин. мы плещемся в квадрате метров пятнадцать на пятнадцать, строго огороженном пластмассовыми поплавками, шершавыми от нахождения в солёной воде.

Этакое ожерелье белых и красных кругляшков- поплавков, формой напоминающих стеклянные изоляторы на ЛЭП — огражденье, за которое считалось позорным хвататься. Потому что плавать все по определению умели, в противном случае бы и в лагерь не забрали. Я умел плавать лишь по-собачьи, чего и не скрывал (обучился на Селигере поза-позапрошлым летом).

Потому, что и на пляже, и в купальне — песок под ногами, то скоро становилось мутно. Умелые — ныряли, такие как я — барахтались, иногда налетая на скользких соотрядников и соотрядниц. Храбрые и наглые — заныривали под поплавки в открытое море, но скоро излавливались вожатыми.
Жизнь пионерская с первого же утра потекла по собственному, уже до нас несколько десятилетий утрясавшемуся порядку. Утро — построение около корпуса, парами марш к столовой, ланч, утренняя линейка, маршировка по каре под марш из фильма О бедном гусаре замолвите слово (под самый занавес его игрались как бы для вольности, на прощание), а позже — МОРЕ… Обед, негромкий час, спорт- соревнования, кружки, после этого дискотека и ужин.
Солидную часть времени на пляже проводили не в воде, а на песке под единым для всех отрядов, но условно разгороженным, навесом (этим ребристым полупрозрачным материалом ещё тогда многие балконы декорировали). Мы, конечно же, в том месте знакомились, заводили игры — города а также фильмы. Да-да, эту игру принесли в отечественный отряд Ира и Света — самые смазливые и активные пионерки. Они как пара давали фору всем около.

Худенькая и зубастая тёмно- русая Ира была интеллектуальным начальником, а легко склонная к полноте и тронутая перекисью веснушчатая Света смотрелась самый физически- женственно развитой, но и заводная Ира ей не очень сильно уступала. Мы-то, парнишки, были тогда, 12-13-летние, поголовно червячками, легко различного роста, но явных мужских преимуществ не имеющие.
Как-то раз, в то время, когда мы игрались в фильмы двумя командами, девчонки и парни, — но игрались в их палате, на чужой территории, так сообщить, — Ира нас умыла, потому, что являлась фаворитом не только дуэта со Светой, но и всей команды-палаты. До тех пор пока мы совещались, как КВНщики, что нам делать с неловким И, доставшимся под начало любого фильма, а Иди и наблюдай уже упоминался, Ира радуясь мало в стиле собственной тёзки Мазуркевич из О бедном гусаре выдала победоносно: И… на камнях растут деревья!. Мы были поражены совсем, и с позором покинули девичью палату, соседнюю с отечественной, правую — грезя намазать им дверную ручку ночью зубной пастой.
Но, нашлось место и время для наших достоинств и демонстрации — на первой же дискотеке нашлось. Само собой, были танцы как легко танцы, все ритмически двигались под Мираж и итальянцев, иногда танцевали парами, но сначала не клеилось. Дискотека по традиции тут устраивалась на том же плацу, где проходили и утренние линейки — микшерный пульт размешался прямо на трибуне правее от бюста Олега Кошевого, в том месте же рядом замечательные колонки-порталы…

И вот, в то время, когда из колонок зазвучал Final Countdown — настал отечественный звёздный час. Не знаю, как, каким течением, какою силой, но по парочке металлистов — другими словами не просто слушающих такую музыку, лениво фиксируя ритм, а деятельно фанатеющих (также слово, входившее тогда в лексикон пионерии), — нашлось в каждом отряде и медлено металлисты практически в центре плаца стали объединяться.

Смотрелось это, возможно, со стороны как отчаянная пантомима — человек пятнадцать в умения и отсутствие гитар с ними обращаться, качаются, словно бы это всё, что звучит из колонок — они синхронно и играются. Сцепление условных узлов где-то недалеко от правого локтя у бедра, а левого, немного поднятого для держания грифа — у ребра, при согбенных головах и упрямо-бычьих взорах…

То ли слёт мелких ведьмаков на горе Блоксберг, то ли демонстрация дворников, у которых похитили мётлы, то ли пантомима землекопов… Действо это завораживало девушек — большей частью по обстоятельству какой-то неизвестной им доселе глубокой убеждённости и гендерной противоположности металлистов в том, что совершают они под Европу наиболее значимое дело. Копают, копают они тяжёлую породу, скальную, непролазную!

Как на это действо наблюдал бы не окаменевший в серебристом бюсте образ, а настоящий Олег Кошевой — страшно даже представить…
Так в отечественном отряде выявился ещё один мой товарищ, Жэка из Электростали, с которым мы уже обсуждали самое для поклонников мЕтала (с одном эл) основное: кто что слушал и у кого что переписать. Европа, приобретшая дикую популярность на дискотеках, конечно же, не являлась для нас верхом тяжести — я ему говорил про Твистэд Систэр, он мне про Акцэпт, что я ни разу ещё не послушал, но на стенах и партах просматривал… В общем, показался новый интерес и прогрессивный контакт, мы с Жэкой вдвоём, при первых звуках тяжёлой гитары (это так именовалось) выступали делегатами от отряда и шли на отечественный круговой Блоксберг, как будто бы в банду.

Являясь явным меньшинством, мы однако показывали организованность единомышленников! Отечественные дискотечные камлания уже ожидались как самое сокровенное шоу на дискотеке, пробовавшие нас захихикать скоро сдались, а мы приноровились изображать гитаризм кроме того с некими нюансами, пригибаясь всё ниже и синхроннее, и обучились трясти несуществующими хайрами так, что они мерещились всему пионерлагерю.

Кстати, были и те, что предпочитали дискотеке какие-то занятия, это не возбранялось — были ботаны, что-то собственное просматривавшие в палатах либо игравшиеся в пинг-понг либо города около корпусов, но мы-то до глубокой темноты, до самого финиша дискотеки танцевали металл — это так тогда именовалось. Кивали собственными паралитическими фигурками, вводя пионерок в священный кошмар и (возвышающий нас в собственных глазах, рассылающий и нам мурашки восхищения по поясницам) трепет.
Невинный и неискушённый до сих пор в вопросах музыкальных стилей пультовОй, диск-жокей, коим был вожатый одного из старших отрядов, стал больше ставить песен с альбома Европы, что мы так протанцевали практически целый, в особенности заводясь под Рок тунайт — но была одна песенка, в то время, когда… В то время, когда приходило время всё-таки кого-то пригласить, в этот самый момент уже трубили флирт, а не гитарные фигуры — кроме того Ириша имела возможность в паре со мной прогуляться, глядя свысока, но уже с уважением (так как мы отвоевали собственный кусочек плаца, стиль музыки, в котором якобы разбирались).

Это была песня Кэрри, медляк, как её тут именовали ветераны дискотек и пионерлагерей — песня, о содержании которой у нас ходили споры в кругу металлистов. Сходились в одном: песня о девушке, иностранке.

На протяжении танцевания (в противном случае не назову отечественные нерешительные и наивные перемещения) мы воспаряли и над плацем, и над всем побережьем, и мнили, должно быть, то что закладывалось в песню — побережье другого, скандинавского моря, глаза и волосы девушки Кэрри, такие же яркие, как у Иры (серые с карим вкраплением-сектором в левом) и в лёгком платье. Первые видеоклипы железных групп — были такими… Ещё конечно же звучала необходимым медляком лавин и каждой дискотеки ю, но скарпЫ на фоне новой Европы как-то потускнели, не смотря на то, что для парных танцев и годились.
Но путешествие в рок-зарубежье обрывалось ночью. Но ночь не означала полного отбоя! Поменяв мир аудиозаписей на видео-тематику, мы перед сном говорили фильмы.

Жанр это был особый, потому, что слушала вся палата и нужно было излагать максимально красочно — чтобы отзывались смехом либо охами удивления. Через недельку запас насмОтренного всеми по видео-салонам либо дома у друзей (таких у нас не было практически) — иссяк, и тут-то народ выдвинул меня в качестве единственного кандидата на новый жанр.
— Дим, придумай фильм! — так звучало коллективное требование подростковой колыбельной.
Нужно сообщить, жанр устной импровизации во тьме был не таким уж сложным — принципиально важно было только поверхностно видоизменять, усиливать и углублять эпизоды уже отзвучавших тут фильмов (с буруслИ, Рэмбо один и два, светло синий гром, Рокки, Гремлины, Кошмар на улице вязов) в новых событиях, перемежая нередкими перемещениями храбрецов в пространстве. Выдумка фильмов, быть может, тогда в первый раз и зажгла для меня одного на фоне аудитории в двенадцать пар ушей — эту вот, местную, понынешнюю, тЕкстную лампочку, лампочку писательства…

Действительно, никак это ещё не пересекалось с письменной речью, но принципиально важно было удерживать внимание, да и социальный запрос был налицо. Иногда я задавал вопросы: кто не спит ещё?. Не смотря на то, что целью-то было — именно убедить и усыпить аудиторию…
Время от времени в разгар фильма вторгался вожатый. Потому, что вожатые дежурили посменно, ровно дни, ночью имел возможность явиться уже не тот, что был с нами целый сутки — и без того время от времени по окончании женской лояльности единственной вожатой, низкой полноногой комсомолки Александры, мы нарывались на отечественного усача, сравнительно не так давно лишь бывшего дембелем, как вожатый-афганец из Дружбы, и он не потерял военном строгости.

Всех болтавших по окончании отбоя — вначале требуя поголовно сознаться, — он заставлял отжиматься в центральном, параллельном окнам проходе между кроватями, минимум десять раз. Я постоянно попадал в их число. Но дабы поразить и умыть Витю, отечественного сухощавого дембеля-усача, я принципиально отжимался на кулачках — как уже обучился весною, занимаясь на секции (говорилось как раз так) кара-тэ (безлюдная рука в переводе).

в один раз в ночи Виктор вынудил нас отжиматься за такое затяжное кино практически до упаду — пятьдесят раз. Практически все повалились без сил уже на сорока, отставая от счёта. Но мы со Славкой, пыхтя рядом, потому, что кровати наоборот — смогли до упора, хоть и хитрили: пузом пола не добывали.
Что было главным, но незаметным нам в лагерной повседневности? Это жизнь всем телом коллектива (шестойатрЯ-ад!) — ни секунды в субъективной отдельности, всё время чувствуя себя движущейся массою молодости, срастаясь действиями и интересами, мы и были творцами собственного неспециализированного времени, наивно полагая, что следуем проложенным маршрутом. Правильнее — да, маршрут-то был проложен, но мы его расширяли.

Так как это мы освещали собственными глазищами реальность около, и она смотрелась по-новому. Кроме того вклиниваясь своим забавным, однообразно качающимся уголком металлистов в неспециализированное пространство дискотеки, мы что-то поменяли в приоритетах локального социума.

Невидимые силы вожатых шли навстречу отечественным демократическим требованиям, шла некая ротация (для того чтобы слова мы знать не могли) песен в перечне дискотеки, а мы, обнаглев, кроме того доходили к данной чудесной аппаратуре и панибратски разглядывали то, что рождает обстановку рок-концерта на священной территории пионерских линеек. С уважением обнаруживали на тёмном микшерном пульте особые спички с ваткой на краях, противоположных коричневой либо зелёной сере — которыми отечественный пультовОй (в извечном тёмно-светло синий спортивном костюме Адидас) иногда прочищал уши от через чур громкого звука, вот какая была громкость-то для отечественного металл-вклинивания! Кто б имел возможность спрогнозировать тогда, что и это отечественное раскачивание глыб породы тоталитарных устоев, бурение её мнимыми гитарами — менее чем за пятилетку обрушит то государство, которого тут над нами развевается главной красный флаг справа от пульта, и ещё пятнадцать отороченных по- различному — слева, за ошарашенным нами Олегом Кошевым?..
Но пока — мы были именно в самом нутре тоталитарной автомобили. Выстроившей для отечественной возрастной группы такие диковинные коридоры развития, пионерлагеря, в которых бьют фонтанчики нужной питьевой воды. Вычислившей совершенно верно отечественное купальное и отдыхальное, и познавательное, и танцевательное, и мечтательное время.

По большому счету — мы были как раз тут, на отдыхе, в самом нутре автомобили необычной (Р.Рождественский), которую вели с 1917-го года коммунисты в направлении так явственно, так настырно везде задекларированного коммунизма. Оттого так привычно и успокоительно сияли нам лозунги лагеря, каковые и не требовалось просматривать — они были настроением, цветом, духом Эры.

Заплывая в отечественный квадратик и глядя в сторону бухты Евпатории, как бы скругляющейся слева направо в сторону небольших, но зримых, уже более городских пляжей, мы видели не только белые контуры таинственных строений в санаториях и пионерлагерях слева по побережью, и просто неразборчивую из-за недостатка категорий даль (будет- будет даль ярка)… Мы видели и являвшееся нам неоднократно в юношеских кинофильмах будущее, ярчайшее будущее созидательной советской судьбе. С открытым до нас и для нас космосом, открытыми возможностями профессий: выбирай на вкус…
Знал ли я, что стану качаться с настоящей электрогитарой, включённой в Лель драйв-дисторшн через три с маленьким года? Не знал. Но, само собой разумеется, интуитивно, всеми мурашками и ушными фибрами от танцевания металла желал!..
В ходе ныряния и купания показалась новая мода — одержимые задачей увезти из этого какой-нибудь морской сувенир, мы-мальчики стали в песке на дне вылавливать раков-отшельников. Нырнёшь и плоско ползёшь сам по дну, сколько хватит воздуху, и рассматриваешь в очки — где в том месте напоминающий кооперативное мороженое в стаканчике рачок? А он кроме того пробовал иногда перемещаться, бежать собственными небольшими ножками по песку…

В общем были мы коллективно, увлечённо бессердечны к рачкам — охотничий угар сопровождался межотрядным хвастовством под пляжным навесом либо в лагере по окончании купания. Кто-то уже умудрился нанизать целое ожерелье, кто-то — носил ракушечку на ниточке, готовый сувенир, чем-то покрытый для яркости, где-то тут в кружках- мастерских, возможно, лаком…

Выловленный рачок, а правильнее ракушка клалась нами на солнце и подкарауливался момент, в то время, когда изнемогший в жаре тесного жилища и жаждущий воды рачок высунет собственные ресницеобразные ножки. Пойманный за них громадным и указательным пальцем охотника, он бессердечно вырывался. Бдительная башня по кличке Змей-горыныч скоро отреагировала на это браконьерство:
— Дорогие парни, упорно вас просим: не мучайте раков-отшельников, их и без того мало осталось в отечественном море!
Мы вняли нормально и в один момент обеспокоено над водой разносящемуся микрофонному голосу Горыныча — но уже наловленное, а это были десятки ракушек, тайно сложили в коробку на улице под окнами одной из мальчишьих палат. Каков же был отечественный кошмар, в то время, когда, возвратившись на место хранения за сутки до отъезда мы принюхались к сувенирному содержимому — оно пахнуло морской тухлятиной.

Так мстили нам уже погубленные раки-отшельники, неловкими пальцами пионеров оторванные из жилищ не до конца… Коробку так и покинули благоухать под окнами — следующим сменам… Да, вот такие контрасты: пионеры-дикари.
Но, усиливающиеся на жаре неприятные запахи время от времени шокировали нас и по пути в столовую. Что-то произошло в том месте, в поварских тылах столовского корпуса, что выходил именно в отечественный двор — произошло в области канализации, которая тут была, если судить по всему локальной. И вот, в очередной раз построившись парами на обед, мы зашагали простой окольной тропой, дабы появляться меж тылом и сетчатым забором лагеря столовской пристройки.

Но путь отечественный пересекал наискось прямо из отверстия в серой конструктивистской стенке идущий поток нечистот, состоящих преимущественно из пищевых отходов — серно и как-то овощнО пахнущая клёклая жижица светло-коричневого, практически морковного цвета. Юмористы отряда отреагировали мгновенно уже привычным:
— Дышите глубже, проезжаем Саки!
…на полдник в столовой в большинстве случаев давали кефир. Был он своеобразного вкуса, в особенности для столичных неженок — мы-то уже знали, что такое фруктовый кефир в низких финских тетрапАках. Но данный кефир — был значительно полезнее, жирнее, натуральный, местный, из ближайших колхозов.

Но запах имел странноватый, и отечественный безжалостный юморок в тот же час назвал его бараньим. Однако, неспешно мы данный оздоровительный коктейль полюбили, пропускать из-за столичных фи полдник было довольно глупо.
Из-за размещения отечественного корпуса, значительно чаще отечественным взглядам представала как бы окраина лагеря — площадка для городков за акациями, дальше — стадион… А вдруг возвратиться к столовому корпусу и пройти к морю — выходит, что идём всё время практически на протяжении забора, по краю. На центральную аллею выходили редко, пока не обжились и не осмелели по окончании дискотек, где раскрепостились в полной мере.

И дружба, знакомства, конечно же, оказывали влияние на пространственное расслабление — выход за рамки регламента. В то время, когда пришла пора записываться в кружки (а несколько недель как-то без этого обходились), мы уже все перезнакомились и передружились, кто имел возможность. Я записался на выжигание — благо, дома имел подаренный мамой на сутки рождения аппарат в оранжевой пластмассовой коробке с защёлкой, и уже мало обладал этим мастерством.

И обожал запах горелой фанерки.
Кружки — как этап взросления в лагере, — занимали именно время негромкого часа, так поощрялась тяга к новым навыкам. Шагая достаточно как-то раз в корпус, где выжигали (продолжающий отечественную вдользаборную линию перемещения в столовую), я увидел, но, преинтересную изюминку отдыха вожатых: отечественные Ирка со Светкой в самых собственных лучших купальниках преспокойно тусовались на пляже около единственного пирса (он же — волнорез) в компании отечественного Боцмана!

Другими словами их вот так свободно под видом кружков освобождали от негромкого часа — так как кружка купание с вожатыми точно не имелось в общем перечне. Входя в негромкий и узкий корпус выжигания, которое обитало на втором этаже, я но балдел от другого — от какого-либо щекотного спокойствия, приятного течения времени, от обустроенности мира на данном наделе земли, где кроме того зависть к купанию девчонок не омрачает судьбе, напротив, додаёт какой-то непонятной свободы…

Вот, на данный момент я прошагаю по лестнице, сбоку оформленной битым синим изразцом, просчитаю наверх собственные индивидуальные десять мин. пути от корпуса до кружка, а ведь могу и задержаться, но почему-то стремлюсь слиться с новым коллективом кружковцев… Ведущим кружок выжигания был красавэц-брюнет украинского типажа, с ямочкой на подбородке, весьма похожий на певца Серова.

Дабы выделить собственную солидность, он зачем-то носил светло синий атласный халат в помещении кружка, из- под которого выбивались актуальные грудные волосы. Быть может, узбекский на вид халат, странноватый в местной жаре, оправдывался ещё и близостью пляжа: ему кружок-то очевидно был в тягость, он скоро раздавал задания, оставлял кого-то старшим, чтобы без ожогов и пожаров, а сам шёл купаться с нашими беглянками и вожатыми. И, дабы упростить данный переход и избавиться от переодеваний, халат на актуальные плавки…
В это же время приближались лагерные торжества, планирующиеся на открытой цементной сцене, которая празднично этаким застывшим гребнем цунами выглядывала на нас со стороны Евпатории всегда, в то время, когда мы выходили на линейку. Наконец-то назначение этого объекта нам предстояло познать на себе, и услышать в пустоте зрительского амфитеатра необычно отдающиеся, как на любой сферической эстраде, голоса и шаги…

На репетиции песен — мы так как и в эти кружки записались, — было нужно бегать также с негромкого часа, а ближе к празднику, так кроме того и с купания. С нами трудился хороший массовик- затейник с аккордеоном, и предстояло нам сыграть сценку с песенкой двух коллективных псов, где мы, как бы от имени собаки-мальчика, пели девичей половинке отряда следующие строчки: Желаешь, миску оближи! Что на мясо косишься? Ты сообщи, ты сообщи, как ко мне относишься?.

Заключительная фраза повторялась умолятельно два раза. Пели мы это маленьким мальчишеским хором в унисон. Но массовику не нравилось.

И он потребовал большего вживания в образ: вы же в деревне!. Пойте лучше так: что на мясо кО-си-сся! В то время, когда пришло время праздника, и целый лагерь расселся на открытом, в древнегреческих традициях, амфитеатре, мы-таки спели в собственную минутку капустника это кО-сись- сся и сорвали умножаемые эхом острого цементного свода над сценой аплодисменты. Сам свод сбоку напоминал заботливую ладонь тоталитарной автомобили, которая как бы закрывала нас от ветра со стороны моря.

Но на фоне Европы это всё отечественное поющее зоо-лицедейство казалось нам детским нонсенсом…
Упомянутый выше Боцман — явился к нам вожатым и был представлен на линейке позднее других. Видно, для него, местного, работа в пионерлагере была случайной и сезонной — по всем его пузатой стати и татуировкам было видно, что человек — моряк. Вот и взял он такую кличку. Боцман, в вожатской выясняясь, скучал без музыки и завёл традицию врубать в том месте проигрыватель.

Слушал он Аббу и Арабески (зелёно-полосатый конверт данной пластинки мелькал в вожатской, рядом с пионерскими и детскими, из серии Сказка за сказкой, каковые, быть может, лежали тут на случай дождливой смены) — пластинки эстрадников, каковые, само собой разумеется, продавались и в Москве в Мелодии на Калининском, но нам, металлистам, были принципиально неприятны. В негромкий час Боцман завёл и такую традицию: приглашать в вожатскую (малюсенькую помещение с одной кроватью для вахтУющего), Светку с Иркой.

Они в том месте совместно слушали пластинки — Боцман так культурно отдыхал, угощал их чем- то, возможно. Так как вожатская, по большей части, была нам знакома по выдаче посылок либо того, что хранилось в отечественных чемоданчиках на первом этаже. По второй лестнице, близкой к вожатской, мы поднимали чемоданы (по личному вызову в вожатскую — это могло быть письмо от своих родителей либо посылка), открывали их при вожатых, брали горсть карамелек либо баранок, укладывали, что не требуется назад, и относили обратно.

Это был миг встречи с запахами дома, так же, как и прежде трепетный, но уже не таковой печальный, увлекающий из этого мысли и жажды прочь… И сейчас, в этом лагере, никто не хныкал в первоначальный сон, не отвлекался на собственное-личное — все ржали вместе с Червонием… По всей видимости, с этих визитов в вожатскую, о которых мы, конечно же, сплетничали со всеми вероятными похабными догадками, и открылся девичий путь избранных на пляж в негромкий час.

Мы всё грезили наябедничать вторым вожатым о таком неравенстве, но уважение к Ирке-эрудитке не разрешало столь по-детски поступить. Да и неприятности иного замысла для работы ябедами нарисовались скоро…
Среди вожатых, В первую очередь смены представленных отряду, был некоторый малозаметный Гриша. Еврейско-окий долговязый тип с редкими тёмными усиками над узкой слюнявой губой. Мы по большому счету мало внимания обращали на вожатых (снизу-вверх): видели их только по пути в столовую, на пляже и на линейках.

Потому, что все вожатые приобретали клички у нас — он стал Гришуней, потому что на вид был флегматичен и вял, а в пионерских шортах, надеющихся и вожатым, по большому счету напоминал маменькиного сынка-переростка из сказки Конфетка (так прозвала в германской сказке мать избалованного ею же сына)…
Но Гришуню нам ещё предстояло определить. Произошло всё ночью, в то время, когда мы по окончании отбоя дали предлог шумами собственными посмотреть ему в палату и позвать в вожатскую Антошку, не успевшего по окончании прыгучести по кроватям приземлиться на собственный конечный, соседний со мной, матрас. Ну, позвал, и позвал…

Может, в угол на полчаса поставил около столов для пинг-понга, думали мы. А также заснули многие, большинство палаты дремала и видела первые сны, в то время, когда мы услышали всхлипы Антошки, отечественного крайнего, появлявшегося крайним и в данной, простой для нас, истории.
Все собрались у кровати Антошкиной, пробуя выведать, в чём дело. Но он разревелся ещё посильнее оттого, что нужно говорить. Коллектив, но, потребовал не только рассказа, но и возмездия обидчику, и этим давал ему силы.

Переборов одышку всхлипов, Антошка поведал, как было дело…
Гришуня поймал его на эмоции вины: это была хорошая дедовщина, о которой мы пока только отдалённо что-то слышали. Но кроме того для военных дедов такое было бы западло — что мы определим, конечно же, значительно позднее. Но пока нас распирал практически такой же, как у Антошки, ужас от его свежего рассказа…
— Ты согласен, что серьёзно провинился? — смотрел в вожатской исподлобья собственными карими на выкате глазами Гришуня в свете луны.
— Да, согласен, — белокурый Антошка не осознавал, где кончаются законы лагеря и начинается закон Гришуни.
— Согласен, что виновный должен быть наказан?
— Да…
— Что ж, раз ты это осознаёшь, то сам и решай — как желаешь быть наказан?
— Не знаю, — от самого предложения для того чтобы выбора Антошка начал ощущать себя ещё виноватее…
— А я знаю, — перешёл к решению суда усатый вожатый, — ты мне будешь +уй сосать!
В собственные двенадцать лет мы, конечно же, знали, что к чему в данной сфере. И хоть собственные пипирки и волосню над ними ещё не отрастили, но осведомлены были теоретически обо всём. Однако, рассказ Антошки мы уже слушали не как пересказы фильмов с соответствующими сценами, а как путешествие в ближайший преисподняя, не смотря на то, что и с долей плохого любопытства.

Как наказание осуществлялось, Антошка наивно воспроизвёл словами, уже не всхлипывая, а наивно излагая в подробностях речевых интонаций Гришуни целый произвол — что орудие наказания было великовато для его рта, и как всё пробовал он завершить непривычные действия, но Гришуня не отпускал, пока не окончил экзекуцию, принесшую ему наслаждение: Вот сейчас можешь идти дремать, и не вздумай никому говорить, в противном случае наказание будет ещё хуже. С полным ртом Антошка выбежал из вожатской в соседнюю, на той же стороне по коридору, туалетную помещение, где мы мылись по утрам у последовательности раковин, и продолжительно отплёвывался, мылся и плакал.
— Какая на вкус? — задал отечественный придвЕрный толстяк-очкарик неуместный вопрос бОтана-энциклопедиста.
— Как бараний кефир, — поморщился Антошка.
Отечественный пионерский коллектив переборол, наконец, оторопь — мы поклялись, что так не покинем этого, не смотря на то, что Антошка (поруганный Антошка, что обожал в негромкий час шутливо писклявить безобидным голоском цитату из малоизвестного нам фильма Вы не имеете права, я сын майора Гаврилова!) и просил нас хранить всё в тайне. Но коллективный отечественный разум сообразил, что сохранение данной тайны породит новые подобные экзекуции, а мы жертвами становиться не планировали. Уснули с чётким ответом отомстить, поведать вожатым — но так, что в то время, когда Гришуня определит, то ничего нам сделать не сможет.
Нет, небо не заволокло для нас тучами с той ночи — мы жили всё тем же радостным коллективом, как ни в чём не бывало. Но и Гришуня, почувствовав безнаказанность, вызывал в вожатскую, находя предлог, по одному — наряду с этим, подло осознавая, что не с каждым возможно выполнить то, что с Антошкой. За какую-то провинность он позвал ночью Славку — и мы чётко договорились, при чего, по первому же кличу в ночной тишине, к нему на помощь и ворваться в вожатскую, скрутить гада.

Но высокий и крепкий Славка отделался только отжиманиями на полу вожатской. Гришуня очевидно был изобретательным и осмотрительным маньяком… Это позже мы определим и про Чикатило, и что по большому счету данный счастье и пионерский рай для детей в развитой инфраструктуре — омрачались возникновением в излишне благоприятных условиях паразитов и всякого рода гадов…

Но на данный момент мы были вынуждены своим пионерским умом всё соображать и просчитывать ходы, защищаться точно — так как если он маньяк, по фильмам мы уже знали, кто это такие, то вероятны с его стороны убийственные действия…
в один раз, по окончании того как Славка отделался только отжиманиями и мы было поразмыслили, что Гришуня-то не резко отличается от других вожатых в плане наказаний, — на плацу у нас шли занятия по русскому наперегонки, где команды-отряды соревновались в скорописи и каллиграфии под диктовку. Было это по окончании купания и до обеда.

Сделав собственную часть писчей эстафеты, и мало обалдев от жары, я отправился к корпусу и столовой с выжиганием прекрасной дорожкой между школьным корпусом (зимний период тут трудилась как раз школа), имеющим сверху солярий (ничего общего с нынешними буржуазными соляриями — особенное устройство крыши) и водной декоративной гладью. Казалось, кусты, обрамляющие плац, надёжно скрывают моё отступление… Но вот практически спиной я почувствовал бычий взор исподлобья неизменно взведённых под брови зрачков Гришуни и при первых звуках голоса почувствовал прекрасно привычное в этом возрасте трусливое сфинкторное сжатие очка:
— Ты куда отправился, разве тебя кто-то отпускал?
— У меня выжигание, — с уверенностью и мятежно соврал я.
— Всё равняется, отпрашиваться у вожатого неизменно нужно, ты провинился — осознаёшь? — он начал затягивать лассо своим маньячим взором.
— Осознаю…
— на следующий день в негромкий час зайдёшь в вожатскую.
Он возвратился на плац к отряду, а я поплёлся дальше, осознавая, что попался и сам — не смотря на то, что так с уверенностью планировал возмездие коллектива. Но, теперь-то я был уверен, что товарищи меня поддержат и советом, и морально. А Гришуня, сам того не подозревая, уже участвует не в собственной игре, а в отечественной ловле на живца.

Я, конечно же, поведал всей палате, что ожидаю вызова на следующий день, и строжайше наказал не подавать виду, но отечественный коллектив негромко сплачивался, приглядывался к неприятелю и подготовился к отражению угроз.
Гришуня вправду полагал, что эффект неожиданности его самосуда — будет огорошивать всех провинившихся, и по одиночке они будут попадаться, как Антошка. В следующий негромкий час, в то время, когда Гришуня меня позвал (у него, возможно, собственный издание был), я был морально готов, не смотря на то, что мало и трусил. Вышел как на медицинскую процедуру, подбодрив взором товарищей незаметно для Гришуни.

Вышел один в коридор — вожатый покинул собственную дверь открытой…
С уверенностью зашёл в вожатскую, но тут-то и почувствовал при словах закрой за собой дверь, что нить коллективная прервалась. Гришуня не стал навязывать собственный самосуд:
— Как ты думаешь, наказывать мне тебя либо нет за твою провинность?
— Думаю, наказать нужно.
— А ты как бы сам себя наказал?
— Покинул бы без обеда, — не растерялся я, заодно демонстрируя наивность и неосведомлённость.
— Нет, это не по-мужски, — Гришуня сворачивал под горку дедовщины, — наказание должно предотвращать провинности.
— Тогда и без ужина бы покинул, — упорствовал я в собственной фальшивой наивности.
— Это всё по-детски, а ты заслуживаешь наказания по-мужски, поскольку сбежал с занятия, — тут очко моё опять ёкнуло, он перетягивал канат и очевидно сохранял надежду на пропуск хода с моей стороны, на паузу и растерянность, в которую засунул бы ферзя…
— А выпорите меня! — это был шепетильно подготовленный движение, обдуманный за день, причём с на большом растоянии идущими намерениями юного криминалиста, но раздалось предложение как вызов и как металлический расчёт на невыполнимость наказания, Гришуня озадачился и после этого улыбнулся губами маньяка…
— Тебя что, ни при каких обстоятельствах не пороли? — взор сидящего, с вожатской кровати, исподлобья — стал томным, а губа под изолентой хилых усиков повлажнела.
— Нет, я же не деревенский, а муниципальный, к тому же без отца расту…
— Тогда выбирай сам, чем тебя выпороть и какое количество раз, — азарт маньяка сказывался в этот самый момент, он внес предложение на выбор две плетёных канаты, одна была боле сухой и синтетической, такими приводится в перемещение киль байдарок, знал я уже по окончании отдыха на селигерской турбазе маминого университета, я опять с вызовом выбрал — верёвку тверже и цифру двенадцать…
— Снимай трусы и вычисляй, — сообщил Гришуня, приводя меня в лежачую поперёк кровати позицию и садясь рядом, так что я почувствовал холостяцкий запах его штанины.
Самое тяжёлое было не терпеть, а сохранять хладнокровие, ровность голоса на протяжении счёта. Гришуня бил, как каратист, на выдохе, с оттяжкой, но первые ударов пять прошли в полной мере терпимо и спортивно. Каждую цифру я произносил, как бы подтверждая уверенность в том, что ни одного удара этому самозваному экзекутору не забуду обиду — быть может, любой удар это год колонии, о чём он до тех пор пока и не подозревает, оставляя на мне улики.

Обжигающая верёвка время от времени попадала глубоко, захватывая область ещё не разросшейся по-пубертатному мошонки, я кроме того отыскал в памяти какой в том месте проходит, с малолетства мной примеченный шовчик, как бы продолжащий линию ягодиц, что, быть может, разглядывал на данный момент и Гришуня. В его власти насильника было бы сотворение в данной позиции и того, чего я более всего опасался, но он держал слово и выдавал мне лишь то наказание, что я сам назначил.

Быть может, в этом и был его расчёт на безнаказанность: не на что жаловаться, наказание мы заслуживали и выбирали сами. С меня он также забрал обязательство не разглашать ничего (вот идиот — на пляже-то всё равняется заметят)…
Я вышел из вожатской с неоспоримыми уликами насилия, негромкий час не дремал, а позже, в то время, когда мы игрались в солнышко за столом для пинг-понга, всё поведал товарищам. И внес предложение способ подлодки — плыть к вторым вожатым, в то время, когда придёт их вахта, но пока кроме того не высовывать перископа. Гришуня проходил в какой-то момент, пока мы носились со школьными книжками биологии и географии вместо ракеток (их на всех не хватало при коллективном верчении в солнышке).

Он прислушался к беседе и посмотрел на меня, и задал вопрос угрожающе — о чём это мы… Но тут уже не приходилось изображать наивность: Фильм про подводную лодку говорим. Гришуня понял, что против солнышка ему ничего не сделать, потому что мы уже сплотились.
Чуть его поменяла в вожатской Александра, мы всем отечественным коллективом, захватив Антошку, пришли в осквернённую маньяком вожатскую — и поведали. Она не верила, пока я не продемонстрировал зад. Потом именно он являлся главной уликой и в палате девчонок, в то время, когда в том месте экстренно собрались вожатые в отсутствие отряда — показ моих малиновых ягодок привёл к охам. Сейчас победа над Гришуней была вопросом ближайшего времени.

Уже на утро мы заметили плоды стратегии и нашей сплочённости: за вожатским столом у самого входа в столовую не было Гришуни. Все от него. Он сидел, как в одиночной камере среди многолюдной столовой — и это было решением суда Пионерии ему.

МЫ не совершили ошибку в выборе той, кому информировать — женское сердце восприняло всё горячо и верно. МЫ договорились только не писать ничего к себе в письмах, а вожатые всё решат на своём совете. Скоро нас стали возить в Евпаторию давать показания. И опять моя высеченная, увы, не из мрамора, а верёвкой по коже попка была пистолетом среди доказательств.

Так как сотворённое с Антошкой не покинуло никаких следов, не считая как в отечественном и его воображении, а порка — это статья.
Возили нас Витя и Александра давать показания в суд на скорой помощи, на рафике, в котором многие грезили покататься — выяснилось, город близко, в случае если ехать не автобусным кортежем, полчасика на протяжении пляжей всего. В сером, древнем строении суда было нужно подождать среди запахов канцелярского клея и стен.

До тех пор пока говорил всё Антошка, мы кроме того вышли погулять — Александра, осознавая, что это единственный шанс отечественный погулять по городу, угостила меня в ближайшем к суду сквере газировкой из автомата за три копейки и мороженым Эскимо, каковые тут были совершенно верно такие же, как в Москве. Позже настал мой черёд зайти в помещение к судьям.

Их собралось большое количество — четверо, они растолковали, что за дачу фальшивых показаний имеется ответственность, что-то ещё зачитывали из письменных прошлый показаний, включая Антошкину фразу с убийственно канцелярской формулировкой заставлял брать в рот пенис … До тех пор пока просматривали скрупулёзно записанные показания, я смотрел в окно.

А за окном тут было достаточно близко, может, метрах в десяти, второе окно другого для того чтобы же серого древнего дома — это было окно коридора какого-либо дома старых либо поликлиники. Оттуда смотрели мужчины в пижамах с лицами очевидно нездорового, желтовато-серого оттенка. Вот же, где не хорошо, сообразил я — что означают все отечественные приключения на фоне судьбы пожилых мужчин, приговорённых заболеванием к нахождению в этих серых зданиях…

На меня как бы выглянул старый, весьма старый город Евпатория — и не забавами для детей, не Луна-парком, а вот данной обречённостью, непониманием того, что смогут делать мальчишки в данной судебной комнате. Малолетние преступники? Бежавшие из дома романтики?

Что-то подобное читалось на лице моего минутного немого собеседника по суда и ту сторону города…
И вот, записав сейчас мои показания, судьи попросили явить им вещдоки — как до этого просили вожатые. Заявили, что могу и не показывать, в случае если стесняюсь, но это значительно продвинет дело. Я был не прочь продемонстрировать им то, что довольно часто показывают американцы в собственных фильмах — быть может, это было неожиданностью ответом и тому смертельно больному старику, что был за двумя стенками от меня. Я продемонстрировал Фемиде и Евпатории полосы на попе, уже легко остывшей от порки, но говорящей.

Судьи сделали нужные записи и отпустили нас с Антошкой.
Гришуню негромко сплавили из лагеря, о предстоящем ходе суда мы ничего не определили. Смена доходила к концу, и сами мы уже, разгулявшись по ближайшей территории со Славкой, грезили появляться дома. Я почему-то явственно, прогуливаясь по стадиону, воображал Курский вокзал и предстоящее Садовое кольцо в сторону дома, сейчас к себе опять тянуло.

И лишь об одном довольно глупо грезили мы со Славкой из Целинограда — заметив в тренерском помещении под стадионом пустую бутылку Пепси-колы, выпить такую же, сходу по возвращении к себе… МЫ выглядывали на лиман (незнакомое мне слово) за воротами лагеря, осознавая, что к ним родители не приедут. Ходили мимо медицинского корпуса, где надеялось взвесить отечественный прирост за смену — Славка знал от партийного отца, какова норма привеска…
Около забора по пути в столовую нас стали довольно часто по ту сторону подкарауливать местные торгаши брелоками комсомольского возраста. Они делали из гипса либо чего-то подобного актуальнейшие кроссовки типа Пума, красили их в красный и светло синий, и реализовывали нам по рублю, зная, что всем пионерам дают с собой денежку родители…

Я выторговал у Жэки из Электростали и его толстого приятеля-очкарика несколько таких одноногих (формочка была лишь на правую ногу) кроссовок, дабы подарить сувенир и Жэке Стычкину по возвращении. Мне кроссовок данный казался верхом современности — вот также эффект коллективного фетишизма!.. Ещё мы зачем-то напокупали у заезжих фотографов такие краснокрышные беседочки с глазком посредине свода, что — увеличительное стёклышко, в каковые вставлялись слайды, сделанные на пляже.

Но, в наше время это единственный сувенир оттуда, наравне с кроссовком и пионергалстуком. Вот мы со славкой из Целинограда и Жэкой, и Иркой со Светкой сидим на песке — я таковой небольшой, что не верится самому, поскольку я чувствовал себя столь взрослым…
Так ни разу при нас не запускали крылатые качели — аттракцион с большой люлькой качелей, чуть ли не делающих солнышко, подобный тем, что были в парках отдыха и культуры и в Луна-парке, возможно… Но отечественная смена доходила к концу, мы совсем тут освоились. Кроме того прогулялись как-то на протяжении купания со Славкой за пределы лагеря, свернули вглубь побережья за Горынычем через сосдений пляж, преград не имеющий, практически дошли до лагерных ворот по перпендикуляру извне.

Днём на жаре средь негромкого часа в отечественном дворе между школой и корпусом дымили во вращающемся барабане варом рабочие, дабы покрывать крышу к осени — пахнуло легко восхитительно, в ту пору мне запах нефтепродуктов, в особенности тёмного вара весьма нравился. Нас как бы выкуривали для последней смены. Вот и мы — собрали чемоданы, отстояли вечернюю прощальную линейку, уснули, простились с морем утром.

И перед самым выходом из палат — нещадно разрисовали шариковыми ручками друг другу пионергалстуки логотипами любимых рок-групп, в особенности красиво в том месте смотрелась кубическая надпись Скорпионс, сделанная толстячком из Жэкиной Электростали. Год какой — вы, возможно, додумались. Восемьдесят седьмой — уже плоды перестройки встроились в тоталитарный механизм, уже тли наподобие Гришуни стали попадаться и творить собственные локальные мерзости.

А производители гипсовых брелоков — начали накопление капитала, а в годы приватизации смогут скупать целые пионерлагеря (погуглив лагерь Олега Кошевого, я отыскал и такое: реализую полностью пионерлагерь — действительно, адрес указан в том месте ещё украинский)…
Дома в тот же сутки, как я приехал, ко мне завалились к себе заждавшиеся меня почему-то и питающие зависть к пионерскому опыту Жэка и Дэн с четвёртого этажа. Все стали бурно хвастаться, я конечно же не стал с лёту говорить о Гришуне, а Денис, как самый из нас старший решил похвастаться новым навыком и… загрузил меня в сон, надавив на артерию у подбородка на мой счёт десять.
Ещё раз счёт… Данный сон витал где-то между поездом и отечественным пионерским пляжем — икакая-то настойчивая идея, что это уже было, другими словами я нахожусь не в том месте, а в новом месте, побеждала навязанный в дневное время сон. Я пришёл в сознание от лёгких пощёчин — это Стычкин и Голиков испугались, что не добудятся меня.

Радостно было бы — пройти и отволноваться столько в том месте, и дома не проснуться от таковой случайной хвастливой процедуры!.. Нет-нет, я возвратился, и рад этому: начал доставать из чемодана сувенирчики, но они мало поразили моих друзей-снобов, это для всесоюзных, отовсюду приезжих детей были диковинные кроссовки, а у Жэки-то имеется такие настоящие, отец привезёт из зарубежа какое количество угодно и какого именно угодно размера, компании…
Определив историю с Гришуней и заметив мою поротую попу, мама пришла в негодование. Было нужно и бабушке поведать. Но узнать, чем кончился суд, мы не могли. Спросив, о чём я в том месте грезил, мама решила угостить меня не просто Пепси-колой, а повести в кафе-мороженое, что прилепилось к чебуречной рядом от Самотёчной площади. Мы прогулялись в том направлении по асфальтовой жаре.

Под деревом в закутке между фанерными чебуреками и жилым домом было сидеть уютно, а кооперативное мороженное казалось вкуснее всех других… Наставала уже новая, постпионерская пора, это был последний мой пионерлагерь.
Но образ Гришуни меня преследовал — его недобрый вид я вычитывал то в Романе Яковлевиче Гузмане, усато-иудейском отечественном физике из родной 91-й школы, то в случайном прохожем. Всё казалось мне, он ищет меня чтобы отомстить — может, кроме того уже отсидев… Лет десять спустя, я встретился с ним в электричке где-то в районе 43-го километра, и проникся первозданным пионерским смятением, но скоро отыскал в памяти, сколько мне лет и что власти его нужно мной в далеком прошлом уже нет.

Да и вряд ли это был Гришуня — не смотря на то, что, на вид он был бы как раз таковой, уже совсем свихнувшийся, со слюнявой губой и поседевшими кудрями.
Все мои пионерлагеря. Восток-1
Все мои пионерлагеря. Дружба
Все мои пионерлагеря. Гришуня (ч.1)

Источник: ПРАВДА.info

Тайный агент — Детские лагеря — Выпуск 13 от 15.05.2017


Интересные записи на сайте:

Подобранные по важим запросам, статьи по теме: