Я только гость у твоего порога…

      Комментарии к записи Я только гость у твоего порога… отключены

Я только гость у твоего порога...

Феликс Куперман, Кацрин
У Стенки плача
Одних к ней привела вина. Вторых — надежда. Из всех — единственно одна, Стоит не между.
Все отечественные души единит, Ее нет выше. Постой с ней рядом и наберись воздуха. Она услышит….
ВЛАДИВОСТОК
Грузили утро восходом, Поднимались грузчики рано, Катили на борт по сходням Сто тысяч бочек тумана. Плескалось море о сваи Треской пропахших причалов, И звоны первых трамваев Сплетались с криками чаек. Всходило солнце на стрежень Будущей буденой брани,
Но золотистые стрелы Еще таило в колчане. Лениво в зыбкой постели Плашкоут волны качали, И было небо в пастели Невыразимой печали…
* * *
Четыре квадрата уюта — Стол, койка, светильник, рундук. В четыре квадрата каюты Я вписан, как в замкнутый круг. От планшира и до уреза Соленой японской воды Собою закован в железо От эйфории и от беды.
…………………………………..
В румянах весеннего сада Теплей и ярче твой кров. И все же, родная, не нужно Лишать меня этих оков.
* * *
Благословен Господь за твердь Для люда пешего. За тайны преисподних недр — Благодарю Лешему. За трубку с долгим чубуком, Что я раскуриваю, Набив голландским табаком, — Хвала Меркурию. За то, что носит Купидон Колчан со стрелами, Что был я им в тебя влюблен, — Салют пострелу.

Владыка всех морей Нептун, Хоть я тут бедую, Поклон тебе за маяту, За все неизвестное!..
НА ЛИНИИ ПЕРЕМЕНЫ ДАТ
Фиджийский ливень маленький, Но пространным Ты был в памяти моей. Воспоминания, как ты, нежданно Стекают с дальних облачный полей. В них ветхий дом Под рыжей черепицей, Поленница еловых жарких дров, И с грохотом летящее в криницу На якорь-цепи мятое ведро.

Оно служило продолжительно нам во благо, Кидалось в чёрный омут с головой, Чтобы нас вспоить колодезною влагой, Живою минеральной водой.
Нежданно так на 180-ом, В кокосово-банановом раю, Смывает ливень сегодняшнюю дату И воскрешает юность мою. О, Сува, здравствуй и прощай! Снова дорога.

Снова пенный след бугрится за кормой. Я лишь гость у твоего порога, Мои дожди кличут меня к себе…
ТЁТУШКЕ АННЕ
не забываю радио тёмный раструб над дорогой у отечественной калитки, и слова исступленной молитвы к Левитану из маминых губ.
Был он всевышним для нас и судьбой данный голос, верой и надеждой, что с войны возвратятся с победой все воины живыми к себе.
Все возвратятся мужья и отцы, по причине того, что всем сводкам о павших, в девятнадцать, без вести пропавших, было легко поверить, запрещено!
— Значит, почта снова подвела, — все твердила моя тетя Анна. — Он в плену, либо где-нибудь ранен… Но возвратится! И мужа ожидала…
Двадцать лет все ожидала и ожидала молодого, каким проводила, только тревожилась, что серебрило, время пряди ее у чела.
И в то время, когда именовали вдовой, Либо сватались к тетке прекрасной, Все твердила с неизвестной силой: — Я дождусь, он возвратится живой!
…………………………
В Сутки Победы, снова из Москвы слыша голос живой Левитана, я желаю, чтобы умели и вы ожидать и верить, как тетушка Анна.
* * *
В случае если б все крики и наши стоны от горя и боли сложились совместно и услышались разом, взорвались бы ушные перепонки у Всевышнего, и Он, всетворящий, лишился разума.
КАУРАЯ
Лошадь упала! Упала лошадь! В.Маяковский
Наметом шла и рысью, но стреножило, и резвые в погоне так свело, что на краю дороги обезножела каурая под дорогим седлом.
Седок ее нагайкой торопил. Клонило солнце голову на запад. А бедная, так выбилась из сил, что ей привиделась речная заводь.
— Вот лишь бы губами к ней припасть, и жажду утолить, не смотря на то, что б мало, на миг один, не досыта, не вдоволь… И в степь каурая сошла с дороги.
— К воде,- так думала. — Постой, казаче, не торопи, всего один глоток… И опять хоть галопом мы поскачем, от солнца развернув, на восток…
Но, оступилась, и на травы пала. Еще желала и умела ржать, еще не знала: станет лошадь палой, в то время, когда с колен уже не сможет подняться.
Сутки угасал. А, может, это слепли громадные лошадиные глаза. Полынью пахла степь. Кружили слепни.

И рыжее седло снимал казак…
* * *
Время зонтика. Время плаща. тихих раздумий и Громких ливней.

В палисад отряхнувшего листья плюща, и неожиданного сердца сумасшествия. В данной осени поздней все не так и не то — распутье, пожухлые краски… а обожаю, как тебя, сам не знаю за что, без румян дорогих, и такую неласковую…
* * *
Питаю зависть к собаке рыжей у дамы на поводке, а также поводку в руке, которую собака лижет.
Питаю зависть к, что вот не смог, как данный пес четырехлапый, стать самым преданным и нежным, О, Дама, у ваших ног…
* * *
Так нежданно — к звуку звук, к слогу слог, и строки к строке стих, отбившийся от рук, наук и постулатов добежал в строфе до точки.
По чащобе без примет он торил себе дорогу, отнимая понемногу у всего, что имеется под Всевышним, и чего еще в том месте нет.
Забрал в октябрьский неполад — в дождепад и листопад — у дубравы лист каленый, переплавил в перезвоны для поэтов и влюбленных. И, предположительно, невзначай — забрал в душе моей — скорбь…
* * *
Не нужно, приятель, за то волноваться, — Как нас переживают строки. И тут, как и во всем: Одним — уроки брать, Вторым (но избранным) — преподавать уроки.
Поэзии бескраен океан. Поводырей тут нет, компАса нет и лоций, На распутье волн То штормы, то туман И жала критиков, и шквал чужих чувств.
Крушатся мачты, рвутся паруса, Что ни напишется — Все гибель и бестолочь. Но из обломков слов — вот чудеса — Строка к строчку — стихи. Еще нагие, Еще придется это пеленать, И крики умерять до отметки высокие, К себе их приручать, и приучать преимуществу, И утирать им сопли…
В стихах, как в детях, определят тебя, С добром и злом Ты их разрешил войти по свету. А не могши обожать,- их не растил любя, Вот то и имеется, что имеется. Ни на кого не сетуй.
И жить сейчас им при собственной судьбе, Твоим и не твоим Отныне строчкам, И лишь времени — единственно судье — Разрешено их обозначить жизни сроки.
* * *
А что если все это на экране — Только понарошку, как в кино, И те и эти на Майдане Тут заодно. Омон, пальба, и баррикады, дым и Огонь, И бестолочь державной Рады — Не сущность беды. И пепел на каштанных кронах,- Таковой декор. И все мазки на лица крови Нанес гример. И нет неприязни, тут лишь роли, Не может быть — У тех и этих различных родин Двойной судьбы.

Не имеет возможности брат идти на брата.
Наберётся воздуха Майдан. И режиссер им сообщит: Снято! Все по зданиям!..
* * *
В том городе, родная, все не отечественное — вокзал, кирха, лобастая брусчатка, а также калорийная клетчатка твоих любимых розовых фисташек.
В том месте на готический ранжирный лад все выстроены зданья и улицы. И как иноязычные издания, они душе нет ничего, что говорят.
Но от тебя далеко, в печали и разлуке, сияют — бисер хрусталя, ампир, твой оранжад, мой кофе — лучший пир в час потаенного от всех венчанья.
* * *
В том городе, родная, все не отечественное — вокзал, кирха, лобастая брусчатка, а также калорийная клетчатка твоих любимых розовых фисташек.
В том месте на готический ранжирный лад все выстроены зданья и улицы. И как иноязычные издания, они душе нет ничего, что говорят.
Но от тебя далеко, в печали и разлуке, сияют — бисер хрусталя, ампир, твой оранжад, мой кофе — лучший пир в час потаенного от всех венчанья.
Мои Голаны
Как много нужно мне и мало, чтобы в лоскуты порвавши с серым, уйти от прошлого обмана, в один раз вынырнув на север.
Где над судьбой моей опальной зеленой крыши черепица, и на столешнице журнальной два ломтя магазинной пиццы.
Где строки в ворохе бумажном, что были мертвыми доселе, внезапно ожили и с новой жаждой вдохнули в душу и плоть север.
Как это небо на Голанах мне передать неловкой речью? Всю эту щедрость звездной манны, просыпанной с Дороги млечной?
Да и то, как зажигает вечер и в ночь несет все выше, выше отечественный иудейский семисвечник Громадной Медведицы над крышей.
О если бы и та одна, звезда, что мне не добывало, была хоть чуточку видна…
………………………..
Как много нужно мне, и мало…
* * *
В то время, когда крону украсит золотая опушка, ты напишешь оттуда, где данный октябрь: — Да, просматривала… А ты еще, дорогой, не Пушкин… И я также отвечу, как-будто шутя: — Осознаёшь, тут Болдино нет. Да и лето Сходу в зиму ныряет, как в вселенский потоп. Нет и Пушкина, съехал.

Может, в Болдино где-то… Но каждый пятый тут иудей-эфиоп…
* * *
Не верь стихам — в них все сиюминутно, и переменчиво, как осень в ноябре, в то время, когда все небо поутру в заре, а в вечеру так облачно и смутно.
Не верь стихам — они несправедливы к себе, стране, соседу за стеной, к той даме, с которою одной имел возможность стать, но не можешь быть радостным.
Но верь моим! Они души касались, заветных самых, сокровенных струн, и лишь по окончании — к слову и перу, в то время, когда тебе единственной слагались.
* * *
Все ожидает дождей — Две пальмы под зонтами, Желток луны, в хамсине запеченный, А также звезды в этом небе тёмном Час от часу в июле тёплой. Откуда ж данный хлад в твоих глазах некстати? Где прошлый пыл таких покорных губ?

Зной в Тель-Авиве, Ты в моих объятьях, А я никак согреться не могу…
Благодарю вас, антисемиты, Кто мы без вас? Предположительно были бы забыты Уже в тот же час.
И кто б выяснил, что мы причастны Две тыщи лет К обстоятельствам ваших прочих бед и всех несчастий.
К Христу, обрезанному нами, Чей чтите лик, Чуме, холере, и цунами, И Книге книг.
К Катюше отечественной, что поете Уж столько лет, И той, что вы в качестве подарка шлете Аятолле.
К Мандельштаму и Высоцкому, К вине докторов, Что в ж… вам кололи штаммы От ваших вшей.
К Бернстайну, Кафке, Модильяни… Нет череды… Как вы правы, — куда ни посмотришь — Одни жиды!
Ваяют и вести войну кроме того — Сам линия не брат. И анекдоты про себя же Еще творят…
……………………..
Да, вам хвала, антисемиты, От стариков и матерей, От всех гонимых и убитых, От всех нас, вами не забытых, Что любой, кто не вы, — иудей.
SOS
Мой дедушка жестянщик был. Он крыл железом крыши. Не высота, ахти, — высоты имеется повыше. Простое ремесло, но безотлагательно а также жестов, был понимаем кровельною жестью. Он знал ее изнанку и натуру, и ножницАми (так их кликал) с киянкой имел возможность таз скроить, вёдро и молочник.

А, основное, укрыть под кровлю кров. Само собой разумеется, кроме того оцинкованные крыши не столь приметны, как иные вирши. Не смогут зажигать сердца глаголом, а все же выручают в непогоду.
Дедушка, говорят, был хорошей жестянщик. Вместе с тем и иудей с иудейским счастьем. Имел возможность дом прикрыть от ливня и от грома, но как спасти детишек от погрома? Имел возможность бы от Жмеринки до Конотопа местечки все упрятать от потопа.

Но как спасти от хлябей всю планету с Майданеком, с детьми в Варшавском гетто?
В шестимиллионном рву, в шестимиллионной камере, в шестимиллионной печи мой дедушка сожжен и закопан заживо.
И не прорастить забвенья траву в Треблинке, Тыврове, Каневе. И пепел деда мне в грудь стучит, с полей, где железо ржАвеет.
… Тёмный дым из каждой трубы мне думается тем, из Освенцима. И как ни желаю все забыть обиду и забыть, — любой немец — тем самым немцем…
…—…
SOS… SOS… Зумер… Мир безумно разумен…
* * *
Как хороша, как мне мила масса людей, и тем, что в ней неразличимы лица, и равняется узколобы черепа, как дом венчающая черепица.
Она неизменно во всем — плечом к плечу, надежно упирая локоть в локоть. Я с ней, где нужно, мудро промолчу и горло рву в хвале ее пророков.
Кто это в том месте шагает поперек? Сомнем толпой, раздавим и затопчим — и автора нам неугодных строчков, и каждого, что против власти ропщет.
Незыблем гимн толпы и нерушим альянс. А вдруг часом замылится слово, она для вас заявит конкурс муз, а позовет Сергея Михалкова.
……………………..
Масса людей народом ни при каких обстоятельствах не станет, и будет храмы ставить на крови, пока ее ведет товарищ Сталин, каким ты именем его ни назови.
* * *
Не делай выводы меня за то, Что стихи мои печальны. В данной жизни изначально Все хорошее — случайно, А беды — невпроворот. Либо лишь у меня Сердце в такт не попадает С табуном, стаей и толпой?

Исчезает, мёрзнет Без твоих очей огня…
Молитвы Сары
Помещение похожая на келью, в склон горы прорытую пещеру, то дожди ее полощут щедро, то хамсинов желтые метели…
Но мила ей скудная обитель под библейской ветхой оливой, тут ее иудейские молитвы слышит иудейский Небожитель.
Ау, приятели!..
Приятелями я не многих именовал, по продолжительной судьбе — разве что с дюжина. Так это званье высоко и свято, что над душой стоит, как пьедестал.
Я их в приятели себе не возводил, не выбирал, само собой бывали случаи, когда сердце к сердцу приятеля прирастало, и в два раза больше становилось сил.
И в два раза больше печали и стражды, в то время, когда не имел возможности я приятеля предохранить. И свет холодных поминальных свеч уже слепил глаза мне не в один раз.
……………………………….
Ау, приятели! Ау! В каких вы в том месте трех соснах?.. Иль это я тут заплутал впотьмах под этим белым раскаленным солнцем, надраенным в хамсиновых песках…
Белая зима
Иссякли осенние громы и дожди, Врастают в декабрь снегопадов побеги. В моем палисаднике всходят сугробы Из белых посевов, из белого снега.
Зима, мне проснуться с твоими снегами, С твоею метелью, и окнах в узорах, Тропинкой хрустящей твоей под ногами, И белой березой на белом дозоре.
С мальчишкой, летящим с пригорка в салазках, Снежинкой у девочки той на реснице, Что в давнем казалась принцессой из сказки, А вот и поныне ночами мне снится.
* * *
В лапсердаках ли, в ливреях… Ну, во что ни наряди, определю я вас, иудеи, по идущим в первых рядах.
Совет репатрианту
Не кичись дипломами, мужик, И отвлечёнными званиями. Вот сними брюки и докажи Степень собственного обрезования…
Кратко об авторе
Феликс Куперман появился в 1939 г. в г. Немирове на Украине. Окончил Хабаровский педагогический институт. Служил в пограничных армиях Дальневосточного военного округа. Трудился журналистом газет и радио, моряком, более чем десяти лет был парламентским обозревателем. Создал одну из первых в Российской Федерации свободную радиостанцию Восток. Создатель поэтических книг На уровне моря и На уровне души. В 2001 г. репатриировался в Израиль.

Сейчас живёт в Кацрине на Голанах.

Источник: Мы тут

Мужики!..


Интересные записи на сайте:

Подобранные по важим запросам, статьи по теме: